Тиран духа

Томас не мог уснуть. Вкушение пищи в компании отца Ансельма было тяжким испытанием, но чтобы делить с ним кров, требовалось больше сил, чем Томас мог в себе найти — сейчас, когда уже не нужно было проводить ночи у постели Ричарда. Да, в Тиндале, где у каждого монаха была пусть небольшая, но отдельная келья, он привык к одиночеству. А тут невозможность уединиться мешала ему, пожалуй, больше всего. Отец Ансельм не только источал зловоние — он храпел, да еще, в довершение всех неприятностей Томаса, отличался на редкость чутким сном.

— Идете в часовню помолиться, брат? — голова Ансельма поднялась над подушкой в то самое мгновение, как ступни Томаса коснулись выстланного камышом пола. — Я с вами.

Томас расстроенно потер рукой больные глаза.

— Спите дальше, славный отец. Мои глаза никак не желают закрываться, вот я и решил пройтись. Пойду, поразмыслю в одиночестве, пока они снова не начнут слипаться.

Однако Ансельм уже был на ногах и стоял, расправляя у ворота рясу.

— Одинокие размышления опасны для мужчины, который ест мясо. Это может привести к греховным мыслям и… — он сделал жест в сторону промежности собеседника, — соблазнам одиночества. Вам необходима дисциплина, которую дает общество.

Кое-как одернув на себе одежду, он наклонился к Томасу и взял его под руку с неожиданной силой, которую трудно было заподозрить под столь невзрачной оболочкой.

— Пойдем в часовню и помолимся вместе!

Томас слишком устал, чтобы продолжать спор. Кроме того, ему не хотелось объяснять Ансельму причины, по которым он редко делался жертвой Онанова греха.

— С удовольствием, — вздохнул он и устало пошел к двери.

Хорошо было хотя бы то, что, пока в полумраке коридора они шли к лестнице, ведшей во внутренний двор, святому отцу было угодно молчать. Его зловонное дыхание лишь окрашивало в белый цвет темноту, пока они обходили снаружи большой зал, направляясь ко входу в часовню. В благодарность за такой недостаток разговорчивости Томас молча возвел глаза к небу.

Потом, когда они оба опустились на колени, Томас с удивлением обнаружил, что восхищается способностью Ансельма не обращать внимания на ледяной пол. Хотя тело собрата по молитве не вызывало у Томаса ничего, кроме отвращения, но когда тот начал молиться, многословно и горячо, с пылкостью юного любовника, Томас не мог не почувствовать укола зависти. Этот человек явно имел призвание к своему роду занятий. Сам Томас сделался священником не по доброй воле.

Чувствуя, как холод каменного пола проникает сквозь шерстяную рясу и колени понемногу начинают неметь, он устремил взгляд на резное изображение сведенного судорогой тела Иисуса на кресте. Прыгающие тени, бросаемые зыбким светом свечей, явственно обозначили впадины между неровными ребрами, но скрывали выражение, которое резец художника придал лицу. Томас понимал, что искать в нем узнаваемые черты было бы все равно бесполезно. Сами по себе черты ничего не значили. Главным для художника было передать идею Распятия. Да, Томасу не нужно было видеть лица. На нем должны были запечатлеться два чувства — мука и надежда. Это Томас знал. С болью все было понятно, надежду он ожидал увидеть, но кроме них, разве не должна была отразиться на нем еще и благодарность? Радость, что скоро все закончится? Томас думал, что да, должна. В конце концов, разве сам он не взирал однажды на смерть, торопя и приветствуя ее приход?

Он вздрогнул, но причиной был не обжигающе ледяной пол. На какое-то мгновение в своей памяти он снова перенесся в тюрьму. Ему еле удалось сдержать крик, когда он снова ощутил себя беспомощным, связанным и голым, пока тюремщик, хрюкая, словно кабан во время гона, впившись пальцами и разодрав на две стороны его ягодицы, насиловал его в грязи того тюремного пола. Томас закусил губу, чтобы прогнать воспоминание, но металлический вкус лишь напомнил ему о крови, которая текла по его ногам, когда тюремщик оставил его.

Была то ересь или нет, но Томас поймал себя на мысли; что, если тюремщики так же насиловали и Иисуса? В Евангелиях ничего об этом не говорится. Там сказано только, что они его били, да еще терновый венок. Воистину, если изнасилование и было, подумал Томас, понятно, что никто не стал бы упоминать об этом.

Когда один мужчина насилует другого, для жертвы это, конечно, крайнее унижение — но оно бросает тень и на насильника. О таких подвигах не болтают в кабаках и даже не признаются на исповеди — разве что на смертном одре, когда перед угасающим взором замаячила разверстая пасть дышащего пламенем ада. И все-таки Иисуса могли изнасиловать. В конце концов, почему бы подобным образом не унизить того, кто проповедовал любовь, когда другие призывали к войне и мятежу.