Тиран в шелковых перчатках

— Я журналистка, — сказала Купер и помахала зажатым в трясущихся пальцах удостоверением.

— Да хоть сам Марсель Пруст, — ответил тот. — Слезайте!

— Нет!

Жандарм подозвал напарника, и им всего лишь пришлось слегка потрясти дерево, чтобы выманить ее из убежища. Это было унизительно. Разъяренной Купер пришлось все-таки слезть, чтобы не свалиться. Внизу ее тут же схватили, сорвали каску и отобрали фотоаппарат.

— Только попробуйте повредить камеру! — пригрозила она, схватив полицейского за руку. — Я — американская гражданка!

— Тем хуже для вас, — презрительно отозвался первый жандарм. Он открыл заднюю крышку и вытащил пленку, отправив псу под хвост всю ее работу.

— Ты, мерзавец! — бросилась на него Купер.

Он перебросил фотоаппарат напарнику.

— В фургон ее, вместе с остальными.

* * *

Спустя двадцать восемь отвратительно долгих часов дверь в ее камеру распахнулась, и в проеме возник толстый жандарм.

— Где тут американка?

— Здесь, — откликнулась Купер.

Он мотнул головой:

— На выход.

Попрощавшись с сокамерниками, с которыми она всю ночь обменивалась впечатлениями о стычке с полицией, Купер позволила увести себя по вонючему коридору.

— Да здравствует Революция! — крикнул ей вслед один из товарищей.

— Куда вы меня ведете? — с напускной храбростью спросила Купер.

— Вас освободили, — ответил жандарм, — благодаря заступничеству друзей.

Спаситель Купер, в щегольском пальто из верблюжьей шерсти и мягкой фетровой шляпе, дожидался ее у стойки дежурного.

— Генри!

— С тобой все в порядке? — встревоженно спросил он, оглядывая ее.

— Они забрали мою камеру.

Он поднял руку с «Роллейфлексом»:

— Не волнуйся, мне ее вернули.

— И они уничтожили мою пленку! На ней были кадры полицейского произвола. Мир имеет право это видеть.

Генрих вздохнул:

— Но ты не ранена? И я не имею в виду гордость.

— Всего пара синяков.

— Тогда идем отсюда.

— Погоди! — запротестовала Купер, когда он начал подталкивать ее к выходу. — Я не могу бросить здесь остальных!

— Ты ничего не можешь для них сделать, — возразил Генрих. — Завтра с утра им всем предъявят обвинения и, вероятнее всего, приговорят к шести месяцам тюрьмы. Или ты хочешь того же?

— Но я не совершила никакого преступления! Так же, как и они.

— Я не могу помочь всем. Но лично тебя обвиняли в участии в гражданских беспорядках, отказе следовать указаниям полиции, сопротивлении при аресте и нападении на полицейского, и мне пришлось уговаривать их битых два часа, чтобы тебя выпустили, — сообщил он вполголоса. — Они заявили, что ты была вооружена.

— На мне была каска! Это не оружие.

— Временами ты бываешь поразительно наивна, — хмыкнул Генрих.

— Я не хотела, чтобы эти ублюдки вышибли мне мозги!

— Идем отсюда, пока они не передумали.

— Я собираюсь подать официальную жалобу — они уничтожили мою отснятую пленку.

— Я бы не стал этого делать. Они уже заикались о наложении ареста на твой фотоаппарат.

Купер нехотя позволила Генриху вывести ее из участка. В машине она демонстрировала дурное настроение, не последней причиной которого было недосыпание.

— Я не просила приходить и спасать меня, — неблагодарно бурчала она.

— А тебе не пришло в голову, что если бы тебя осудили, то тут же депортировали бы из Франции? — спросил он.

— Полиция вела себя отвратительно, — не сдавалась она, уходя от ответа. — Я видела, как они избивали женщин дубинками.

— Вчера на демонстрации застрелили полицейского. И еще шесть жандармов находятся в больнице.

— А чего они ожидали? — угрюмо буркнула Купер. — Они напали на безоружную толпу без всякой провокации с ее стороны. Они просто свиньи, которым платят за убийство.

— Они выполняют свою работу — пытаются защитить Францию.

— От собственного народа, поднявшего голос против несправедливости? — насмешливо спросила она. — Не об этой ли коммунистической революции ты постоянно вещаешь, Генри? Ты сам говорил, что мир нуждается в юности и свежести — в новом начале. Именно это и обещают коммунисты. — Купер взбесила его невозмутимость.

— Их обещания далеко расходятся с делом, Купер. Ты не настолько юна, чтобы не помнить, что когда к власти пришли фашисты, они тоже сулили торжество юности, свежести и обновления. Но и они, и коммунисты несут с собой одни и те же ужасы.

— Ты так говоришь, потому что сам капиталист.

— Ты можешь мне не верить, но одно время я причислял себя к коммунистам.

— В это действительно трудно поверить.

— Тем не менее это правда. Появление первых коммунистов в России у меня, как и у многих других, вызвало небывалый подъем, всех вдохновляла идея всеобщего братства. Но когда они начали убивать сначала моих родных, а потом и своих же последователей, я понял, что красивой идеей пытаются прикрыть еще более мрачную и отвратительную форму тирании, а рука всеобщего братства — не рука помощи, а все та же кровавая когтистая лапа, тянущаяся к власти.

— Франция — не Россия.