Тишайший (сборник)

Едва он открыл дверь, Пани повисла у него на шее:

– Ты жив! Езус Мария! Ты жив!

– Почему ты плачешь?

– Мне сказали, что вы разбиты.

– Мы – да. Я – нет! Мне Гаврила Демидов сказал: «О, если бы хоть десяток псковичей дрались, как ты». А мой пленник – немецкий полковник Зюсс. Да, Пани! Я взял в плен самого полковника. Того самого Зюсса, который убил моего отца. Теперь он в моих руках. Но ты слушай, что он сказал, этот немецкий полковник. Полковник сказал, что он преклоняется перед моей храбростью.

«Боже мой! – Пани глядела на Доната с восхищением. – Боже мой, он совсем мальчишка! Тут бы в тени отсидеться, а он мчится на коне в герои, в герои мятежа».

– И ты знаешь, – Донат был еще там, на поле брани, – Гаврила мне сказал, что Пскову нужна моя помощь.

– Какая?

– Не знаю. Наверное, что-то большое. Гаврила не позволил мне вызвать Зюсса на поединок.

– Я рада за тебя, Донат. – Пани опустила глаза. – Прими от меня этот золотой крестик. Пусть Бог хранит тебя, когда ты охвачен безумной смелостью.

– О Пани! Ты меня понимаешь? Я счастлив. – Он поцеловал ее. – А теперь… Что нужно воину, Пани?

– Стол, заваленный мясом, и вино.

– Верно! И чтобы украшением стола была верная и любящая дама сердца. Вперед!

– Вперед!

Донат посадил Пани на плечо и понес ее наверх, в столовую, но по дороге заглянул на кухню, чтобы поторопить с обедом немую служанку. Увидел клетку с голубями.

– Ты решила забавляться птицами?

– Но тебя подолгу не бывает дома, ты теперь на войне, а Господь любит тех, кто заботится о птицах.

У Доната от этих ласковых слов в горле защемило, чуть не расплакался: он и в детстве не бывал таким счастливым.

Дела хованского

В тот победный день, отбившись от псковичей, князь Иван Никитич Хованский написал государю челобитную:

«Государю царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу холоп твой Ивашко Хованский челом бьет!

Стою, государь, на Снетной горе насилу. Ратные люди тебе, государю, бьют челом, а мне, холопу твоему, докучают, что запасов нет, и купить, и добыть негде, верст по двадцати и по тридцати. А вылазки, государь, где мы стоим, на твои государевы люди частые, и уездные люди со псковичи заодно воруют, по дорогам стоят, и имают, и во Псков отводят, а хлеб свой всякий по лесам похоронили, кормов добыть не мочно. Учинился голод великий. Нам никак больше пяти дней на Сметной горе стоять нельзя, потому что конских кормов нет».

Боялся Хованский псковичей.

И Москва про то знала.

Тайные дела

Время от времени Пани накидывала на плечи красный платок, надевала зеленые сапожки, рисовала родинку на правой щеке и с калачами отправлялась к церкви Покрова на Торгу.

В слободке за Пани шла слава хорошей калачницы. Торговцы ее никогда не теснили. Пани продавала в день всегда одну-две корзины калачей, и так из года в год, не расширяя дела, хотя покупатель искал ее. Объединиться с кем-нибудь она не пожелала. Да и на торг являлась изредка, посылала с калачами свою немую служанку.

Пани поздоровалась с торговцами, заняла место против паперти, огляделась.

Было ей видно, что в мясных рядах непривычная, чрезмерная теснота. Псковичи начали резать коров. Кормить скотину стало трудно. В поле рыскали голодные отряды Хованского, за стены со стадом не сунешься, а в городе травы – гусям пощипать. Мукою уже не торговали. За калач ломили страшную цену: двадцать копеек. Охотников на такие калачи было мало, а все же были.

Пани на всякий случай, чтоб разом не продать товар, набросила целый пятачок. Теперь за ее калачик нужно было вынуть и отдать полуполтину! И все же долго она не простояла. Подошел к ней огромный рыжий монах, заглянул в корзину и спросил:

– Хороши ли калачи?

– Хороши.

– Сколько в корзине-то?

– Была поутру дюжина. Сколько осталось – все твое.

Монах посчитал калачи:

– Так у тебя дюжина и есть.

– Вот и бери всю, чтоб мне не стоять.

– Сколько же калач стоит?

– Полуполтина.

– Побойся Бога! Три рубля за товар?! За дюжину калачей?!

– Бери у других.

Отошел, спросил цену у соседа. У того дюжина стоила два рубля сорок копеек. Вернулся к Пани.

– За два сорок отдашь? Ну, за два с полтинником. Только с корзиной.

Да, это был связной из Духова монастыря. Пани, чтоб не вызвать подозрения у соседей-торговцев, подумала и засмеялась:

– Ладно, монашек! Бери с корзиной. Постояла бы за цену, да недосуг мне нынче, домой спешу.

Получила деньги, отдала корзину и, на зависть торгашам, отправилась с базара веселой своей походкой. Монах, не выпуская ее из виду, шел следом, в отдалении. Выглядел ее дом, исчез.