Тишина

– Геня, я только хочу спросить у тебя одно. По-твоему, Михеев - честный парень? Вы живете вместе. И ты должен знать его лучше меня. Михеев - честный парень?

Константин уточнял то, что, казалось, было ясно ему, но он хотел услышать от Акимова хотя бы слабое подтверждение своей правоты или неправоты; ему важно было, что скажет сейчас Акимов: его серьезность, его спокойная размеренность и то, что он не до конца открывался, как это бывает у людей, зияющих что-то свое, не предназначенное для всех других, вызывали доверие к нему.

– Я встречался с разной честностью, Костя, - ответил Акимов.

– А именно?

– Положим, было так, что мой бывший командир полка честно предупредил меня…

– Предупредил? О чем?

– Да. Предупредил, что меня готовят выпереть из испытателей во имя "расчистки кадров". Честно предупредил, но сам на комиссии ни слова не сказал в мою защиту. А знал меня почти всю войну. Считал меня своим любимцем, вместе летали на "Петлякове". Сам вешал мне ордена и обнимал перед строем. Но на комиссии молчал. И меня отстранили от испытаний.

– Но почему?

– Плен. Так я это понял. Но комиссия об этом вслух не говорила. Были только вопросы. "Где был с такого-то периода по такой-то?"

– Ты был в плену?

– В сорок пятом сбили над Чехословакией. В немецком концлагере был три месяца. Словаки помогли. Партизаны. Бежал.

Акимов замолчал, откинул назад волосы.

Крыша загремела под ударами ветра; врываясь в уши, навалился снаружи упруго ревущий гул леса, задребезжали стекла. Ударила ставня. Электрический свет сник, мигнул и вновь набрал полный накал. Константин покосился на лампочку, налил Акимову из уже нагревшейся в тепле бутылки. Акимов неторопливо, но жадно отпил из стакана. Константин спросил:

– И что?

– Впрочем, я понимаю командира полка.

– В чем?

– Мы испытывали секретные машины. Его этим и приперли. А у меня подозрительный пункт в анкете.

– Ясно, - сказал Константин. - Твой комполка чересчур застенчив…

– Не осуждай сплеча, Костя. Иногда складываются обстоятельства.

Константин перебил его:

– Когда-то я свято поклонялся обстоятельствам. Мы победили, война кончилась, мы вернулись, пусть каждый живет как хочет! Не совсем получилось, Геня. Я спокойнее бы относился к своей судьбе, если бы без памяти, скажу тебе откровенно, не любил одну женщину! Из-за нее я бросил институт, из-за нее - все… Ты знаешь, что такое счастье?

– Видимо, одержимость… Я, конечно, о деле говорю. Но что у тебя, Костя?

– Ничего, Генька.

– А все же?

– Я встретил своего комполка.

– Я тебе не задаю никаких вопросов. Я не имею права, - сказал Акимов, и пошарил в углу под газетой, где стояли бутылки из-под кефира, и вытянул оттуда начатую бутылку "Зубровки". - Что-то, Костя, не берет меня эта портвейная дребедень. Добавим? - И тотчас обернулся к двери, прислушался. - Кажется, звонок?

– Он? - спросил Константин.

Оба прислушались. Звонка не было. Незатихающие шорохи проникли снизу, из-под пола, из забитых летних комнат, а здесь, наверху, ветер, задувая, свистел в щелях рам, и кто-то скребся, терся о дверь с лестницы.

Снова, сник, мигнул свет.

– Кошка, наверно, - сказал Акимов и подошел к двери, открыл ее; пустотой зачернела площадка лестницы. - А, ты тут скреблась? Что, надоело в одиночестве?

В комнату вошла кошка, взъерошенная, озябшая; на мягких лапах проследовала к печке, к багровому жару в поддувале, села за поленцами березовых дров, притихла там, как в засаде.

– У нас свет иногда дурит, - сказал Акимов. - Ветер провода замыкает, леший бы драл. Ну, добавим? - Он чокнулся с Константином и выпил полный стакан, не закусил. - Вот что, Костя, - сказал он, подхватывая подушку. - Куда сейчас поедешь? Жди Илью. На ночь он всегда возвращается. Я не буду мешать. Пойду спать, здесь есть комнатенка рядом. Можешь лечь на диван.

– Я тебя не стесню?

– Дьявольски воспитан ты.

– Спасибо, Генька. Спокойной ночи. Я посижу покурю.

Он проснулся от какого-то беспокоящего звука, давившего на голову, от внезапно толкнувшейся в сознании четкой и острой, как лезвие, мысли: случилось что-то! - и в первую секунду не сообразил, где он находится.

В темноте гулко гремело железо на крыше, звенели стекла в мутно проступающей раме окна, несло холодом, - и он понял, где он и зачем приехал. Лежал на диване и был одет - не помнил, как прилег здесь, весь закоченел от дующего стужей окна, одеревенело плечо от неудобного лежания. Печь, видимо, давно погасла - одинокий уголек неподвижно тлел там, краснея в поддувале.

Ветер обрушивался, бил по крыше, на чердаке тоненько попискивало, и как будто глухо, с перерывами кашлял кто-то под полом, - и вдруг продолжительный звонок донесся снизу, замер в глубинах дома и вновь настойчиво прорезался на первом этаже бьющимся непрерывным звоном.

"Звонят?"

Константин нащупал на столе спички, зажег, осветил часы, одновременно прислушиваясь, было два часа ночи. "Кто это? Звонят? Михеев?"

При свете огонька зашевелились в комнате предметы: стол, бутылки, тарелки на столе. Забелела газета на полу; неверный свет странно оголял комнату, делая ее заброшенной, мертвой…