Тишина

Он, видимо, наивно не понимал, как могло случиться это с Сергеем, и Сергей, осматривая комнату общежития, молчал, как будто необычным был его приход сюда, куда часто приходил он прежде.

– Вот, заметил? Над башкой нимб мыслей. Сокра-ат! И за что ему четверки ставят, мыслителю калужскому? - съязвил Подгорный. - Садись, Сергей. Ну що стоишь? Григорий по "Гастрономам" бегает. Консервы на дорогу… Сейчас прибудет. - Он вроде раздраженно покачался на кровати, зазвенел пружинами. - Слухай, Морковин, шел бы ты погулять по коридорам. Ну погуляй, погуляй, хлопче!

– Не лезь! - зло огрызнулся Морковин. - Куда ты меня выгоняешь?

И демонстративно сел на чемодан, выставив толстые колени.

– Да! - Подгорный тоскливо перекатил глаза на Морковина. - Бес его возьми, ведь через два часа уезжаем. Слышь, Сережка, через два…

– Значит, через два часа? - проговорил как бы про себя Сергей и, не вынимая рук из карманов, зашагал по комнате; под его ногами шелестела бумага, сырой плащ задевал за угол стола, за спинки кроватей; он, казалось, пьяно, по-больному пошатывался; лицо за эти дни осунулось, похудело. Потом он задержался против окна, вынул одну руку из кармана, зачем-то начал трогать, переставлять на подоконнике пустые пузырьки из-под туши, сказал, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Ладно. Собирайтесь. Мешать не буду. Косова подожду, прощусь и поеду спать.

Голос Подгорного прозвучал за спиной его:

– Ты шо думаешь делать?

– Что делать? - повторил Сергей, все переставляя пустые пузырьки. - Уеду на шахту. Буду работать. Это все.

– Шо-о?

– Что тебя удивляет, Мишка?

– Значит?..

– Когда человека исключают из партии, его исключают и из института, - ответил Сергей, подбросил на ладони пузырек, поставил его на подоконник. - Тебе что - это неизвестно? Я подал заявление. Не стоит ждать, когда Свиридов напомнит об этом Луковскому. Я все понимаю, Мишка. И ты все понимаешь. Не надо удивляться!

В ту же минуту он повернулся от окна - раздались шаги в коридоре, дверь распахнулась: Косов в намокшем старом бушлате не вошел, а шумно, отфыркиваясь, ввалился в комнату, держа две авоськи, набитые банками консервов, свертками, бушлат был не застегнут, шея и грудь розовы, мокры, насечены дождем. Он с размаху грохнул авоськи на стол, сдернул флотскую фуражку, отряхивая ее, крикнул весело:

– Братцы, на улицах штормяга! Шлепал по "Гастрономам" каботажным рейсом на полный ход, вгрызался в очереди, что твоя врубовка. Иес, сэр, овер ол! А ну кинь кто-нибудь закурить! Сережка? И ты тут?

Он увидел Сергея, веселое выражение стерлось с загорелого лица его, косолапо, враскачку, как ходил по морской привычке своей, не желая отвыкать, ринулся к нему, стиснул его кисть.

– Салага, черт! Я искал тебя два дня! Оборвал в автомате телефон. Где ты пропадал? Мы же сегодня отчаливаем…

– Я знаю, что ты звонил.

– Салага ты. Пакостная морда. Кустарь-одиночка. Вот кто ты! Исчез - и концы обрубил. За это шею бьют! Спасибо, что пришел!

Косов на радостях, не выпуская руки Сергея, рванул его к себе, как всегда, играя силой, увесисто ударил другой рукой по плечу, заговорил, всматриваясь в его лицо:

– Неужто все-таки на меня обиделся? Или чихнул на всех левой ноздрей через правое плечо? Этого не знал за тобой. Ты копилка за тремя замками. Копилка. Если обиделся - скажи в глаза, чего крутить?

– Какая обида! Пошел ты… знаешь? - Сергей выдернул руку из маленьких железных пальцев Косова, хмурясь, достал пачку сигарет, протянул Косову. - За что мне на тебя обижаться? Ну что смотришь? Бери сигарету. - Косов ногтями вытянул сигарету. - Черта в сумку! Я еще не умираю, Гришка.

– Идиотские дела, старик, - сказал Косов. - Все как-то через Пензу в Буэнос-Айрес. У нас часто зуб дергают через ухо. Вот что я тебе скажу.

– Тут на кровати Холмин спал, - как-то не очень внятно пробормотал Морковин, заворочавшись на своем чемодане. - Вот тут он… Знаешь, Сергей?

– Здесь? - Сергей покосился на кровать.

– На этой, - мрачно ответил Косов. - Его переселили из третьей комнаты к нам, пожил пять дней - и амба! Тихий был парень, в очках, без конца читал Маркса и Гегеля. Причем на немецком языке. Читал и курил. Две пачки "Памира" выкуривал в день. Был с виду пацаненок.

– Его… здесь арестовали?

– Нет. Но сюда приходили ночью двое с комендантом и перерыли всю тумбочку и весь матрац.

– Между прочим, имел интерес… интерес имел Уваров к стихам цего Холмина, - сказал Подгорный, со стуком высыпал на стол из одной авоськи банки консервов, договорил как бы между делом: - Частенько приходил: ты, говорят, стихи отлично пишешь, дай почитать. А Холмин всю любовную лирику Морковину читал. А контрреволюцию он тебе читал, ну?

Жмуря золотистые глаза, он глянул на замершего Морковина - тот, запинаясь, ответил шепотом:

– Какую контрреволюцию?.. Он про природу стихи писал. А никакой контрреволюции не было.

– Понимай шутки, Володька. Без шуток, браток, тяжело будет на свете жить, - серьезно сказал Подгорный, выволок из-под кровати потертый чемодан, стал как камни кидать туда банки консервов. - Продукты у меня. Назначаю себя завскладом.