Тишина (СИ)

- Георг, - он едва прошелестел губами, снова давая понять, что ему все ещё трудно или непривычно произносить мое имя, да и вообще, говорить со мной.А я… почти пришел в себя для того, чтобы помочь ему в силу гражданского долга, - я вызову эвакуатор, и…

- Да не беспокойся, ремонт каждый сам оплатит, - я думаю о Гибсоне в данный момент, все-таки, я поспешил списать с себя всю вину. Может, это тоже у меня на уровне привычки.

- Это не обязательно.

- Это не проблема Том, - ровным тоном ответил я.

Помявшись минуту, не глядя на меня, он, наконец, спросил:

- Как ты? – так мягко, что я даже и не предполагал, что он на это способен.

Может, он отпустил? Я хотел нагрубить в ответ, но мне не дали. Том всегда пресекал мои желания и сейчас сказал:

- Я должен бежать, у меня ещё съемка. Это не может ждать.

- Хорошо, поезжай, - и вот, я снова адекватный человек, с которым можно даже разговаривать.

- Я вызову для нас эвакуатор, - повторил он, спешно отдаляясь в сторону, опять исчезая из моей жизни.

Для нас…

Все-таки, Том, ты редкостный чудила.

А я подрожал ещё немного, купаясь в лучах теплого майского солнца, и решил больше не вспоминать о нем, хотя бы до того момента, как окажусь дома, а, может, и дольше.

Эвакуаторы действительно приехали, причем, довольно-таки быстро, всего через две неспешно выкуренных сигареты. Машину Тома уже отбуксировали в неизвестном направлении, а свою я направил в знакомый мне автосалон, набрав нужный номер и предупредив, что в скором времени подъеду.

«И разошлись, как в море корабли» - ненавижу это выражение, но оно само всплывает помимо воли. Так вот, «разошлись» - подумалось мне, и я даже улыбнулся, понимая, что все уже позади, все слишком давно позади, а эти мокрые ладони - лишь отзвук давно отыгравшего. А времени на приведение разбушевавшихся чувств в нормальное состояние - лишь две неспешно и со вкусом выкуренные сигареты.

***

Небо сегодня непередаваемого оттенка, чистая лазурь, подернутая молочной ватой облаков. Такое чистое и невинное, словно давно уже обновившее собой все, видимое глазу. Нет злости, нет жалости, есть вселенская любовь, которая, как вирус, должна разноситься по округе, и она разносится, навевает. Даже неидеальная чистота окна не способна задержать мой взгляд на себе. Все внимание забирает этот чистый небесный цвет. Когда-то давно я любил смотреть на небо, потом это прошло, а вот сейчас я долго смотрю в окно, слишком долго. Опять внутренне пытаясь остановить поток ненужных воспоминаний. Никому не нужные рефлексии и пролетающие мимо кадры жизни уже не столь тревожат мое ожившее сердце. Что-то, все же, там внутри есть, и это что-то щемит в груди. Надо бы сделать рентген. Думаю, приложился я знатно.

Но не сделал. Не захотел.

Ненавижу больницы после того, как провел целый год возле умирающей от рака Саванны, моей сестры. Тогда, казалось, её боль я не переживу. Пережил, она умерла. В памяти только её руки и тот факт, что она писала стихи черным маркером на всех попадающихся под руку обрывках бумаги. Умные стихи - про жизнь, про честность, про веру.

Мне не хватает этой веры, которую моя сестра вливала в окружающих. Когда её не стало, я долго смотрел на небо и не мог понять, что больше внутри - боли или облегчения оттого, что мучения её на земном пути окончены. Но само воспоминание о ней, помимо воли, успокаивает, дарит ощущение, что в этом мире есть, за что бороться, пока рождаются такие, как она. Я перенял эту её привычку писать - не стихи, нет, так, мысли… на каждом попадающемся клочке.

Вот и сейчас написал: «Пусть останется только ветер, потревожит мгновением душу и отсеет все то, что не нужно».

Глупости - скажете вы. Бред - отвечу я. Мне можно, я только что после посещения Кэрол. Это длинная история, кто такая Кэрол… В общем, у неё имеется медицинское образование, и в час острой нужды она мне не отказывает, как и сейчас. Она мне обработала руку, наложив два шва, и основательно замотала злосчастный порез. В итоге, ввалившись в наш офис, я обессилено опустился в кресло и гляжу в окно. Сижу.

Мечтаю о холодном чае.

Мечты, видимо, так и останутся мечтами, поскольку Гибсон пепельно-серого оттенка залетает в мой кабинет и начинает скрипучим от волнения голосом выспрашивать, что произошло. Макс излишне чувствителен, и сам это понимает. После моего короткого рассказа, немного поколебавшись, сообщает:

- Ну… Я очень волнуюсь за тебя, - боже, Макс, как приятно слышать, что хоть кто-то волнуется.

- Макс, да ладно, не напрягайся, все уже в порядке, но мне приятно, что ты так волнуешься, - лицо мальчишки, которым, в сущности, ещё и был Макс, немного залил румянец. Это что-то новое, надо признать. Мы работаем уже пять лет вместе, но подобных всплесков я за ним не наблюдал. Но, вообще … Макс - это отдельная история.

Зеленые водянистые глазенки с непередаваемым чувством на секунду вперились в мои, точно такие же водянистые, но серые. Это, определённо, что-то новое! Но… В том-то и дело, что «но», я не мог этого не заметить раньше, так?