Титан

Сад же наутро стоял невредим. Но лютый ночной ветер его будто освежил, переменил прическу. Сад был тот и вроде не тот, как будто он за ночь подрос, нащупал корнями свежую водяную жилу и напился вдосталь, приосанился.

И яблоки – вроде те же, каменные, зеленые, горох, – а кажется, стали больше, чем вчера.

Голоса из ветра их разбудили, что ли, совлекли ступор, засонье – в июле яблоки выстрелили ростом, нагнали размер и вес, зарумянились нежно. Сад огрузнел под тяжестью плодов. А деревенские начали обсуждать будто невзначай, что стволы-то гнилые. Труха внутри, значит. И ветви гнилые, сердцевина порченая. Скоро ломаться начнут, какие рогатки не подставляй. И сам себя яблочный урожай погубит.

Ветки потрескивали, гнулись ниже и ниже – но ни одна не сломалась. Мальчик Ваня и в самом деле рогатки в лесу рубил топориком, расставлял их умно, с верным упором и наклоном, – но чувствовали самые чуткие, и старик Маркел в особенности, что не в умении тут дело. Столько яблок уродилось, такой вес на ветви давит, что и подпорки не помогут. Должны, должны не выдержать, переломиться, всегда слабина найдется… Но – не ломаются, будто что-то их держит кроме подпорок.

На весу держит.

Стал Маркел днями присматриваться. Вот ходит Ванька, траву косит. Трава изрядно в рост идет, будто и ей от яблонь силы перепадает. Раскладывает скошенную траву вокруг стволов, чтоб прела и удобряла. Таскает с колодца воду, поит деревья: буднично и скучно, равнодушно, как другие деревенские.

Но, если вглядеться, как умеет один Маркел, не зря же он сторож, зрячий среди слепых, – видно, что ходит Ванька чуть присев, прогнувшись: словно тяжесть давит на плечи, и носит он ее, эту тяжесть, с собой. Ветви застыли, не шелохнутся, яблоки зреют, тяжелеют. Мальчишка держит их, приняв на себя тяготу всех дерев, – и сам растет, растет быстрее, чем растут ребятишки от летней работы, от солнечных летних дней; мальчишеское выветривается, приходит взрослое. И чует Маркел, что не справился он, сторож. Десятилетия ходил дозором, городил невидимую ограду вокруг деревни, а все ж тень прокралась. И что с ней теперь делать? Как выкорчевать?

Яблоки в Аннином саду созрели в одну ночь августа, все разом: еще вчера подоспевшие, а сегодня – спелые. Но странная, небывалая это была спелость. Яблоки окрасились в гамму камней на полях, от багрового до розового; так засветились, словно в восковой, блестящей их оболочке не мякоть белая, сахарная была заключена, а плоть, кровью напитанное мясо.

И стали падать.

За день упали почти все, мягко ткнулись в сухую солому, что набросал мальчик.

А наутро начали гнить.

И гнили не как яблоки, забродив, покоричневев, покрывшись плесенью: дух стоял, будто на бойне. Мухи слетелись, как на всамделишную убоину, а вот кабаны, зайцы, птица домашняя, все, кто на падалицу падок, сада сторонились. Собака соседская, дворняжка цепная, в конуру забилась и скулила тихонечко.

А мальчишка старую, ржавую, со скрипучим колесом, тачку взял – и принялся яблоки вывозить. И не куда-нибудь в компост или в Черный овражек, куда садовый мусор сваливают. А через поле, мимо амбара, к Моховому болоту. Деревенские туда не шастали, а зачем, трясина, марь, пустошь дурная, ни ягод, ни грибов. Пучат газы утробу болотную, выходят со стоном, с бульканьем. Только сам Маркел захаживал иногда, стоял на топком бережку, смотрел рассеянно на кочки и ржавь, на радужные железистые разводы на черной торфяной воде. И уходил.

А теперь мальчишка взялся яблоки не-яблоки гниющие в трясину сваливать. Порывался Маркел его приструнить, заставить в овражек возить, но все ж крепился; не по нутру ему было, что мальчишка делает, но чуял он, что так надо, пусть возит, пусть болото кормит, один раз уже мясцом кормленое, пусть, пусть…

В два дня вывез все Ваня. И поник, затих, пропал в опустевшем саду, в конурке своей. Но Маркела не проведешь; знал он уже, куда Ванятку теперь потянет. Знал и ждал.

Так и вышло. Стал мальчишка тайком из деревни уходить, бродил один. И все чаще оказывался близко к амбару, что стоял в заголенных, заветренных после пахоты полях, как пустой сундук.

Странно, сладко было Маркелу видеть, как мальчишка шлёндрает, сам не понимая, что за силы его ведут, властвуют уже над ним. Мается, плетется, выписывает кругаля, ковыряет мыском камни в бороздах, ест позднюю, лиловую, кислую сливу в посадках, глазеет на косуль, несущихся, подбрасывая белый задок, жует задумчиво мелкий шиповник, алеющий крапинами, как кровяная взвесь от выстрела в упор; следит за парой ястребов, кружащих над полем, – и притягивается, притягивается к почернелому амбару.

Сперва Маркел хотел мальчишку остановить, упредить, как того требовала выучка сторожа. А потом сменил мнение: пускай идет, пускай коснется замка, пускай ощутит, что оно такое…