Титан

Амбар был длинный, вытянутый по оси долины. В закатные часы, когда медвяные солнечные лучи подсвечивали его из-за седловины холма, он еще вырастал и вытягивался. А окрестные реденькие, крапчатые леса, пологие невыразительные холмы, мшаные охряные плеши болот, наоборот, сникали, приседали, съеживались. И тогда – на минуты – казалось, что в амбар, как в ларец, можно сложить, аккуратно разобрав на части, вынув детали из гнезд и пазов, всю окрестность. И только сам амбар, огромный снаружи и беспредельный внутри, останется висеть в пустоте, даже не шелохнувшись, не ощутив веса вмещенного.

Досужие знатоки, бродяги, прохожий люд, сличали клейма на кирпичах и толковали, что, мол, строили-то немцы. Давняя, дореволюционная постройка, сахарную свеклу думали растить, нарезав и раскорчевав еще полей. Но толки эти не приклеивались к амбару, не складывались в простодушную родословную.

Птицы не вили на нем гнезд. Жук-древоточец не селился в стропилах. И только пугливые, верткие, стремительные косули приходили ранним утром, когда фундамент покрывался каплями росы, слизывать соль, выступавшую белесым кристаллическим налетом на цементных швах меж валунами, – и исчезали, уносились, прикрывшись тенями и туманом, к ближним перелескам.

На деревянных воротах амбара, окованных полосами ноздреватого, хранящего отпечатки кузнечного молота, железа, висел в широких проушинах тяжкий, как бычье сердце, вороненый замок.

Замок был, видно, из оружейной стали, по оружейным лекалам выточен; состоял в близком родстве с умными и точными механизмами войны; пах – и запах не выветривался с годами – винтовочной смазкой. Замок был тоже велик, со скворечник или кукольный дом, и, казалось, в нем может жить ключник, дух и страж амбара.

Ключа же не было ни у кого.

И никто никогда его не видел.

Все местные жители знали или были уверены, что в амбаре пусто, – а чему там быть-то? Но замок, сложнейший, как часы, очевидный и грозный, как гербовая печать, свидетельствовал, что в амбаре что-то есть, сто́ящее такой охраны.

Всякому зданию в округе была работа. Всякая рига, хлев, сарай, дом, комната или подвал чему-то служили. Но амбар у дальних холмов был исключен из оборота крестьянских дел. Он просто стоял, заброшенный, хотя не ветшающий, ненужный, неудобный, слишком большой для малых местных починов. Бывало, какой-нибудь новичок, назначенец, горячая голова, предлагал разобрать его на кирпич, или устроить там отделение колхозной фермы, прорубить окна, протянуть электричество, починить дорогу. Но потом откладывал, забывал за рутиной и тягомотиной, становился здешним, угрюмым, снулым – или уезжал в другой район, рассказывая там собутыльникам о странной диковине. Бывало, случайная комиссия, залетная проверка, натыкалась на амбар, велела открыть. Узнав, что ключа нет, сыпала налево и направо бестолковым матерком, грозила людям, небу, холмам, требовала привезти слесаря, срезать замок горелкой. Но пока искали, пока везли, запал пришельцев иссякал, сменяясь тугодумной усталостью, и они, посмурнев, уезжали.

Тутошние же амбар не считали своим, словно он стоял за незримой чертой обжитого, связанного нитями обладания и наследования. Увидев, вспоминали о нем наново, ощущали, вздрогнув, его стать, норов – и забывали до следующего раза. Дети, свободные от безмолвных договоров старших, могли бы увлечься его загадкой. Но дети редко рождались в том краю, словно случился там скрытый разлад меж женским и мужским. А кто являлся на свет, являлся уже – с младенчества – взрослым, овеянным дымной, горькой скукой жизни.

Но однажды, в странный год, когда в августе местность наводнили зайцы, крупные серые зайцы, объевшие всякий злак, неделями шнырявшие в кустах, будто не слыша грома охотничьих ружей, не пугаясь смертей промеж своего племени, – у колхозной незамужней бухгалтерши Анны родился мальчик. Отец был нездешний; прошлой осенью Анна ездила на курсы в областной центр, там и забеременела. К этому без осуждения отнеслись, дела взрослые. Бухгалтершей Анна была наилучшей, второй такой не найти, в колхоз на отшибе не заманить, да и тридцать пять лет ей, потом уж поздно будет.

Анна была белобрысой, веснушчатой, рыхловатой, но крупной в кости; плоть от плоти скудных холмов и полей, где пасутся рыжие, в белых облачных пятнах, неприхотливые коровы. Медленная, спокойная, считала она цифры, и все у нее всегда сходилось, словно через бухгалтерию, через счет вещам, деньгам, людям она исподволь подправляла жизнь края, сводила нужные концы с концами.

А вот мальчишка, Иван, родился у нее другой, не в материну, не в местную породу. С детства без солнца загорелый, черноволосый, бодрый. Из люльки сам вылез, из дома сам выполз, раньше года на ноги встал, раньше двух за забор домашний вышел… И проснулась вдруг в соседях деревенских настороженная заинтересованность, чувство сквознячка. Стали к нему старшие, давние, присматриваться как бы невзначай, в разговорах упоминать вроде бы случайно, без похвалы или неодобрения, – но рождая этим повторением, трением слов некое недоброе электричество, копящийся заряд.