Титан

– Здравствуй, дядя Маркел. – Анна уже слышала от соседок, что под Ваниным взглядом пошли Маркеловы древние часы, и хотела защитить сына, сказать сторожу, что, мол, пусть будет благодарен, два часовых мастера починять не взялись, а тут ни денег, ни хлопот не нужно, сам собой механизм заработал. Но Маркел еще раз поправил фуражку, приподнял ее чуть и посмотрел на Анну пристально. Анна вздрогнула и ощутила все долго ею от самой себя таимое: что Иван – не ее сын, ибо нет в нем ничего, ни кровинки, от матери, и она это чует. Все в нем от отца, секундного, случайного. А может, и не от одного лишь отца, а от всего рассеянного отцовского племени, от всех его родов и поколений, от всех его ветвей живых, а тем паче мертвых. От праха и пепла сын рожден, от ветра ночного в пустошах. А ей он не родной и родным не будет.

И потому сказала Анна:

– Приболел Ваня. Жар у него. Лихорадка, чудится всякое. Он неделю дома побудет, на печи полежит.

Пожевал тонкие, бескровные губы Маркел, висок пальцем поразминал и сказал:

– Добро.

С того дня Ваня редко гулял по деревне и в чужие дома не заходил. Был у Анны большой сад, три десятка дряхлых яблонь, подпорками обставленных, проволокой стянутых, – того гляди, разломятся: нутро сгнило, муравьи там живут. Кроны дикие, как грива нечесаная, яблоки мелкие, все в парше. В саду он и обосновался, сарайчик выстроил из рухляди, инструменты где-то в траве нашел. Стал с яблонь щеткой медной гнилую кору счищать, ножовкой ветки ненужные, только соки из ствола тянущие, опиливать. И к концу осени вдруг просветлел, продышался старый сад.

А весной – взорвался цветением. Окутался в одно утро бело-розовым: не кисеей, не туманом, а густыми, непроглядными облаками с ровной, округлой, будто художником выписанной, кромкой.

Неясное, беглое смущение навел расцветший наново сад на сельчан. Словно и живописная прелесть, и возрождение деревьев, и обещание плодов будили вовсе не то, что должны были. Красота – но было в этой красоте что-то тревожное. Слишком душисто, слишком ярко – а за этим будто бы и не живо; будто намекает на что-то.

Потому и ходили по своим будничным делам теперь так, чтобы сада не видеть. Не толковали о нем впрямую, не упоминали, ждали втайне скорых заморозков, чтобы цвет холодом побило, чтобы почернели, скукожились, опали лепестки. Но не пришли обычные холода в том мае, хоть прежде являлись каждый год. Тогда стали окольные разговоры вести, мол, бывает и так, что вся могутная сила в цвет уходит: цветенье пышное, на загляденье, завязи схватываются – а не вызревают потом яблоки, так и остаются зелеными карликами, уродцами.

Смотрели исподтишка, мерили самые дальнозоркие: зреют ли яблоки-то? Пузатеют? Наливаются? И по всему выходило, что вроде правы знатоки: уснули в июне яблочки на ветках, как замерший младенчик в утробе матери.

Не растут.

И как-то легче всем от этого стало, веселее, будто испугались не пойми чего, какой-то выходки шутовской, за настоящую угрозу ее приняли. И стали ходить прежней дорогой, на сад поглядывать с усмешечкой, показывать друг другу, большой и указательный пальцы разведя на два сантиметра: вот такусенькие-то яблочки, мол!

И не растут.

В июле, в первых числах, случилась буря. Места-то ветреные. Воздушные реки текут меж холмов, редко-редко бывает день, чтобы колосья в поле стояли тихо и ветви не качались. Всегда есть флюгеру забота, белью стираному прохлажденье и отрада. И на ночь не стихает, дует, дует, тени, что Маркелов фонарь отбрасывает, колеблет, оживляет. Уроженцы здешние, в другие края попав, непривычно себя чувствуют: воздух там медленный, загустелый, ты выдохнул – другой вдохнул, словно из одной миски едите. То ли дело на родине, папиросу если в кулаке не спрятал, ветер сам ее в секунду скурит, спалит, только искры и полетели!

Но тот ураган был особенный. Обычно ж тучи неделю собираются, бродят, заквашиваются в небе, как в чане. А тут – небо под вечер посерело, потом потемнело, словно выгибает, продавливает его что-то с той, верхней, стороны. Забегали, барахло собирая, скотину загоняя, ставни закрывая, проверяя запоры, засели по домам, даже Маркел в сторожу не вышел. Стиснуло тишиной, аж уши заболели, рамы хрустнули, и давило, давило, у кого-то из младших носом кровь пошла, кошка мертвыми котятами окотилась, лампочка в пустой комнате лопнула, икона смоляной слезой заплакала…

И рвануло, ударило уже в ночь. Ветер понесся, как с горы, ревущий на сто голосов: крики и стоны, молитвы, рыданье и плач. И летел ветер, вжимал дома в землю, проницал навылет бревна стен, выдувал прочь спертый дух, наполнял комнаты, шкафы, подполы, комоды, короба, подушки, банки, только в лампочки и градусники проникнуть не мог; ярче, быстрее горели свечи, сдувало, уносило пыль лет, и звякали, брякали, отзывались вещи.

Снаружи была тьма кромешная. Деревенские вслушивались: не падают ли яблони старого сада? Не ломаются ли трухлявые стволы? И всем казалось, что раздается треск деревьев, и терпеть ураган было легче, будто послан он сокрушить сад, а мы, мол, ни при чем, не по нашу душу ненастье.