Титан

Остров – стоянка, пересадка, маяк. Те птицы, что не садятся отдыхать, все равно ориентируются на него, отталкиваются от его гор, поворачивая на новые курсы. Остров стягивает к себе их полетные формации, их клинья, как настоящий птичий аэропорт.

И меня мучает инстинктивная геометрия этих клиньев, возникшая тогда, когда человек еще не изобрел треугольника. Я завидую выверенной аэродинамике их тел, созданных для магистрального полета. Не для парения в поисках жертвы, как у сухопутных хищных птиц. Не для стремительного нырка, как у бакланов. А для длительного преодоления пространства, для перелетов между континентами.

Пока длятся миграции, я ухожу на эти недели в подполье, живу сумрачной жизнью земли, пока в небе не умолкнут наконец кличи перелетных стай.

Да, жизнь земли ныне ближе мне. Я приветствую в запустелом саду ежей и лисиц, привечаю в горах кабанов, муфлонов, пришедших к сокрытому водопою. Я учусь их повадкам, уловкам жителей земли, не имеющих крыльев, обреченных несвободе.

Под известняковой плитой в середине сада живет скорпион, старик с единственной клешней. Я зову его Гарри. Почему Гарри? Потому что мой “фэлкон” назывался Гарри. Это было его рабочее имечко и позывной.

А когда нас с Гарри сбили ракетой ЗРК, я сам превратился в тварь земли. Прятался в каменистых холмах, где нет растений, а тень бывает только в пещерах. Виделся только со скорпионами. Добывал воду, оставшуюся с весенних дождей в глубоких, похожих на высокогорлые кувшины промоинах в гранитах, опуская туда связанные полоски ткани, вырезанные из нательного белья, высасывал влагу и оставлял каплю скорпионам. Там я перестал быть военным летчиком, ибо пожил жизнью скорпиона под камнями.

Теперь я Адам в ненужном ему Эдеме. Я пытаюсь удобрять землю и сажать злаки, выращивать цветы, но земля не родит, не отвечает мне. Она по-прежнему не моя стихия. А моя, небо, – отвергает меня, и вовсе не потому, что я был сбит или убивал с высоты. За это небо не наказывает, иначе бы у всех стран мира давно закончились боевые пилоты.

…Троодос, вершина, увенчанная куполом радара! Только тут, встав на мыски, устремляясь всей душой вверх, я на миг испытываю призрак прежнего чувства, главного чувства пилота.

Чувства отрыва.

* * *

Вы встретите нас, не узнав, кто мы, среди споттеров – фотографов, снимающих взлеты и посадки, вуайеристов от авиации, меряющихся длиной объективов. Среди завсегдатаев кафе с видом на аэропорт, какой-нибудь гадской забегаловки, где подают пересоленный-пережаренный flightburger и дешевое мочегонное пиво, а на стенах висят винтажные якобы фотографии первых самолетов, потешных этажерок из дерева и брезента, куда ходит столоваться аэропортовский рабочий люд, техники, грузчики, да забредают туристы, ночующие рядом с аэропортом и убивающие время до рейса. В любительских музеях истории авиации, среди машин давних войн, прадедушек и прабабушек нынешних перехватчиков и штурмовиков, на экскурсии в ветреный день, когда гид, не слишком скрываясь, прихлебывает из металлической фляжки во внутреннем кармане куртки. В крутом центре развлечений, где есть кабина летного симулятора. Среди анонимных посетителей Flightradar’a, следящих в ночи, как двигаются на экране желтые крестики пассажирских и грузовых рейсов, следуют один за другим по трассам, облепляют крупные транспортные узлы, как мошкара – фонарь. На публичной церемонии с воздушными шариками и шампанским, если открывают новый терминал или запускают в эксплуатацию после ремонта старый. В местах вроде берлинского Темпельхофа, нацистского храма воздухоплавания, ставшего полем для гуляний и пикников. На закрытых местных аэродромах, превращенных, скажем, в гоночную трассу, где рев моторов и дымок подпаленных шин будят призраки былых взлетов и посадок.

Нас притягивают кумирни нашей профессии, как птиц тянет в турбины. Но мы, каста изгоев, парии, не смешиваемся с заслуженными ветеранами и отставниками, со списанными по здоровью, выгнанными за нарушения. Им просто запрещено управлять самолетом.

Нам же никто не запрещал – но мы больше не можем.

Нам закрыто небо.

* * *

Есть пилоты – и есть летчики, those who fly[5].

Для пилота первична машина.

Для летчика первично небо.

Пилот ведет самолет. Он в нем, в дюралевой капсуле.

Летчика ведет небо. Он в нем, а потому – в самолете.

Большинство авиаторов – пилоты.

Летчиков – единицы.

Я летчик.

Был – летчик.

* * *

Я всегда спускаюсь с Троодоса ближе к вечеру. На дороге меньше машин, и я разгоняю велосипед на длинных выкатах так, что кажется, он вот-вот взлетит. Это почти полетные скорости: пионеры авиации начинали с меньшего. Тонкая рама вибрирует, становясь контуром чистой энергии, я мчусь, обратившись в движение, в просверк; пережигаю, пускаю в распыл буйное молоко, отпитое с облачных сосцов, и выкатываюсь, опустошенный, на всхолмленную равнину, где пасутся стада коз и овец, с тяжкими выменами, полными молоком земли, обычным молоком, дающим благодатный пахучий сыр.