Титан

Конечно, я знаю его имя. Но до сих пор зову его по номеру места, 19D: жалкие увертки сознания. Он ведь, может, и не задумывался, что маршрут полета проходит над страной, откуда он бежал, спасаясь от ареста. Или, наоборот, сентиментально хотел посмотреть с высоты на захваченную диктатором родину, куда не может ступить его нога.

Мак-Ги не разъяснил пассажирам, почему мы садимся. Просто экстренная посадка. И Девятнадцатый не сразу, наверное, догадался, что это именно из-за него. Думал, что это злая шутка судьбы, техническая неисправность, и вызвал стюардессу, кричал, что ему нельзя вниз, нельзя, нельзя, его арестуют, он политический, он беглец… А потом, наверное, заметил истребитель.

Я представляю, как падало его сердце. Как увеличивалась в иллюминаторах земля.

Эта последняя посадка стоит между мной и небом. Она как лестница, по которой можно спуститься только один раз.

И я внизу.

Поющая на мосту

Раз в неделю подполковник Лю, офицер посольства страны Кидань, ездил на работу на S-Bahn.

Раньше, в начале службы, он делал это утром по понедельникам, когда Берлин заводится, переключается в рабочий ритм после расслабленных выходных и хорошо слышны такты города, мелодии людских потоков, индустриальных циклов; долгие песни дорог и рельс, камня, асфальта, воды в шлюзах.

Лю всегда выходил на платформу ровно в 07.36, к поезду из Панкова. Пунктуальность есть подобие шлифовки, взаимной подгонки деталей, и он медленно притирался к городу, учась слышать и перенимать его темп и пульс. Так учил мастер, полковник Хо, что был хранителем посольства Кидань в Москве в самые опасные годы, когда солдаты двух стран сходились в схватках на границе.

“Первый рубеж охраны проходит далеко за стенами посольства, – объяснял Хо. – Первый рубеж – это сама чужая столица. Столица есть сердце государства. Слушай это сердце. Оно расскажет, если замышляется зло”.

И Лю научился слышать Берлин. Слышать точнее, чем смог бы любой другой выпускник особой кафедры военно-инженерной академии, куда брали только тройственно одаренных: живопись – музыка – поэзия, три высших искусства гармонии. Хотя об этом не объявляли официально – первенство не гармонично, – Лю знал, что он лучший в поколении, носитель редчайшего и благодатного знака Земли; избранный страж.

Поэтому именно его отправили в начале восьмидесятых в Берлин. Все еще собирающий, латающий себя после войны – и по живому разрезанный Стеной. Там требовались чуткость, предвидение, сила. Там противоборствовали Восток и Запад, бурлили энергии политических напряжений и трений; оружие чуяло близость неприятельского оружия, тысячи ушей и приборов слушали чужой эфир, сотни рук рыли тоннели на ту сторону, чтобы подключиться к кабелю связи или вывести агентов; там спорили, сойдясь в неразрывном, враждебном объятии, судьбы мира.

Лю научился слышать. Но в глубине души он боялся Берлина. Обладатель совершенного внутреннего слуха, он улавливал в городе нечто, чего не мог услышать. Нечто напряженно и тяжело молчащее. Вечно ожидающее в безмолвном бодрствовании.

Лю ощущал это нечто, даже находясь в самом сердце посольства, в тайном зале, где растет священная сосна с гор Фадан, для которой особый самолет раз в неделю привозит дождевую воду со склонов Фадан и сжатый воздух, сцеженный в заповедных долинах хребта.

Он уже десятилетия размышлял: что оно такое? Какая сущность? Какая сила?

Уже много лет как рухнула Стена. Восстановилось сквозное течение улиц и поездов. Воссоединились разорванные судьбы. Город исцеляется. Но молчание, нечто, не исчезло. Оно залегает глубже, чем послевоенное прошлое.

Кто же молчит? Давние мертвецы войны? Евреи, увезенные на восток и сгинувшие в печах? Советские или немецкие солдаты, полегшие в лесах на подступах к городу, в его дворах и парках, на улицах, в туннелях, подворотнях? Гражданские, погибшие при бомбежках и обстрелах? Но увы, молчание ни на кого не указывает. Оно будто бы ничье.

Иногда Лю казалось, что молчание находится в нем самом. Это молчит, боясь себя выдать, подселившаяся в него неприкаянная душа, осколок войны – их тут как рыбы в нерест, – что проскользнула внутрь, когда он слишком открылся, вслушиваясь в город.

А в другой раз – чудилось, что молчит какой-то объект, малый и огромный одновременно, ставший и не ставший частью города, здешний и чуждый, как упавший на землю метеорит.

Лю думал, что это лукавый город морочит его, скрывая тайну.

Берлин – и разделенный, и объединенный – всегда был для него городом беспорядка, вечных опозданий, нестыковок, обходных путей, подменных рейсов; городом ненадежным, обманным. Схема переплетающихся веток S-Bahn и U-Bahn напоминала Лю природный иероглиф, в котором проступает не замысел градостроителей, а наоборот, – воля места, идущая от болотистой земли, искривляющая, перепутывающая линии поездов, дышащая хаосом.