Тюремные записки

Из своих соседей я хорошо запомнил «Гуся», но называл его, конечно, по имени, которого не помню, — Гусейнова, наполовину азербайджанца, но выросшего в русском городе, в русской семье его матери. Сидел он за убийство и сперва сказал мне, что кошку убить трудно, а человека ничего не стоит. Но потом, когда мы лучше стали относиться друг к другу (от него исходила большая надежность) он мне мельком прибавил: — «Но иногда, по ночам, он приходит ко мне и садится на кровать». «Гусь» (это была его тюремная кликуха, которую он мне сразу назвал) много мне интересного рассказал и с интересом слушал мои рассказы, в основном ему, тоже никогда не игравшему и не сдававшемуся, были все же понятны и благодаря этому он меня спас в Верхнеуральске, хоть мы никогда больше с ним не встретились. Когда кончилось лечение его язвы желудка, «Гусь» попав в обычные камеры авторитетно рассказал:

— В Верхнеуральск привезли московского журналиста, конечно, он не наш, посторонний, но мог бы весь срок провести в больнице, а вместо этого постоянно воюет с администрацией. И эта характеристика производила впечатление не только на зеков, но и, как потом оказалось — некоторых охранников.

А поскольку в тюрьме были еще и два вора, а потому она была почти вполне живущей «по законам», эта вполне авторитетная характеристика тут же разошедшаяся по всей тюрьме и стала мне во многих случаях охранной грамотой. Нельзя делать что-то дурное человеку, который воюет с администрацией, иначе получается, что ты сам ей помогаешь.

Основанием для такой характеристики «Гуся» стал приход на четвертый или на пятый день в нашу палату начальника тюрьмы (тоже полковника Кузнецова) с целой свитой офицеров. Как я потом понял — познакомиться со мной. Но для начала был задан стандартный вопрос — нет ли жалоб. А я уже из Челябинска знал, что еду в Верхнеуральск, отправил оттуда письмо об этом и можно было считать, что оно дойдет, уже подходило, даже проходило время немедленного ответа, на который я рассчитывал, а его все не было. И вообще за эти дни в больницу никому не приходило ни одного письма. И я, конечно, спросил:

— Почему не доходят письма?

А потом, уже совершенно с тюремной точки зрения обнаглев прибавил:

— И какая норма мяса положена на обед? Позавчера были две котлеты, а вчера две фрикадельки. И они обе меньше одной котлеты.

Соседи мои мрачно молчали, ошеломленные такой свободой в разговоре с начальником тюрьмы, а он был явно очень раздражен. Рассчитывал на благодарное отношение, а тут совершенно непочтительный разговор и при других зеках и при его подчиненных.

На следующее утро меня без объяснения причин отвели в карцер. Зима 78–79 года была особенно холодной. Морозы начались рано и доходили до 40о, даже по советскому радио сообщили о замерзшем теплоснабжении и разного вида катастрофах. Как несложно подсчитать, все происходившее в больнице было в середине декабря. Верхнеуральск — старая, еще екатерининская тюрьма, ее подвалы, где и расположены были карцеры, наполовину ушли в землю. Меня посадили в самый холодный, крайний, вероятно, уже совсем под землей. Одет я был в хлопчатобумажные брюки и куртку, в карцере, конечно, не было минус сорока, а под черным оконцем, почти на полу, была даже батарея отопления. Но вся покрытая инеем. Главное, я был совершенно истощен двухмесячной голодовкой и внешне очень походил на узников Освенцима.

Первый день я старался ходить, но, конечно, быстро уставал. Первые пару дней держался благодаря недолгим больничным дням. Вспоминал стихи:

— Имя Пушкинского Дома в Академии Наук

— Звук привычный и знакомый, не пустой для сердца звук…

— Пушкин, тайную свободу
Пели мы вослед тебе,
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе

— На страшной высоте блуждающий огонь,

Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
Твой брат, Петрополь, умирает.

— Петербург! я еще не хочу умирать!

У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

— В Петербурге мы сойдёмся снова,

Словно солнце мы похоронили в нём,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесём.
В чёрном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Всё поют блаженных жён родные очи,
Всё цветут бессмертные цветы.

— Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?