Тюремные записки

В газовую контору и, кажется, к дяде Богословского я зашел без последствий. Получил десятка два номеров «Континента», в том числе и тот, где было мое «Слово о Варламе Шаламове». Но от квартиры Димы Маркова меня уже вела наружка. Окна его квартиры выходили не на ту сторону дома, где размещались подъезды, а потому я увидел жигуленок с явно направленными на его окна антеннами только уже уходя от него и обойдя дом. Как меня вели я уже не смотрел, но на Калужском вокзале ко мне подошел милиционер, проверил документы и попросил открыть портфель. Все книги были обернуты в белую бумагу, а потому милиционера не заинтересовали — он привык искать не книги, а какие-то другие вещи: еду, одежду, обувь — все это было уже малодоступно в СССР. Но проверял у меня документы, конечно, не по своей инициативе (хотя одет я был довольно экстравагантно — довольно дорогая в недавнем прошлом розовая дубленка и валенки с галошами), вернулся, разочарованно доложил, что документы в порядке, а в портфеле ничего интересного — одни книги. И его тут же послали назад — привести в отделение меня с книгами. Когда некий штатский в железнодорожном отделении милиции развернул первый же том и увидел — «Париж», все стало ясно. Я был задержан, и сразу отправлен в калужскую тюрьму, а не в КПЗ. Первый следователь был случайный, бестолковый, из прокуратуры, но вскоре появились другие — из КГБ, в конце концов они для меня сформировали целую группу из пяти следователей — двое из Калуги, один из них — полковник, начальник следственного отдела КГБ (он же руководитель моей следственной группы) и какой-то его сотрудник, один из Смоленска, еще один из Орла, откуда был пятый не помню. Это было характерное для КГБ того времени участие сотрудников из разных частей страны в крупных делах, для понимания положения в стране. Они гордо показали мне постановление о создании специальной следственной группы, и явно рассчитывали заработать новые звездочки за раскрытие этого грандиозного дела. Оперативных групп тоже было две — местная из калужского управления и отдельная из Обнинска, где было свое КГБ, не подчиненное ни одной области. Даже охранники в Калужской тюрьме, стоявшие у моей камеры, поскольку она не была изолятором КГБ, были тоже командированные — из Лефортова, из Тбилисского изолятора КГБ, со Шпалерной из Ленинграда.

Но никакого большого дела у них не получилось. Я охотно давал показания, рассказал, что книги нашел в пивном баре, на полке под крышкой высокого стола. Будучи коллекционером и библиофилом развернул и выбросил газетку, в которую они были завернуты (наивный первый следователь даже спросил — а куда газетку бросили?), а книги, даже не посмотрев какие они — все были обернуты, сунул в портфель.

Правда один номер «Бюллетеня «В» они официальным образом изъяли — у переписчика, которого вычислили без труда, а он сообщил, что перепечатывал его для меня. Таким образом целый том дела состоял из семи изъятых у него одинаковых экземпляров. От меня пользы не было, на обыске в моем доме, куда меня день на третий привезли, тоже никаких материалов найти они не смогли. Конечно, о «Бюллетене «В» в КГБ давно уже знали, больше того, поскольку Федя Кизелов бывал у Елены Георгиевны и у Каллистратовой считали его редактором. Но никаких улик ни против него, ни против других сотрудников — не было.

Впрочем, недели через три я к удивлению пяти своих следователей сам признался, что являюсь редактором бюллетеня. Сперва мне даже пытались сказать, что я себя оговариваю и беру на себя вину Феди. Но я знал, что в номере попавшем к ним от печатника есть первая часть статьи редактора, а единственное, что им удалось найти в моем доме — была лежащая на столе моя рукопись второй ее части. Кроме того у печатника был изъят текст всего бюллетеня перепечатанный на моей машинке, да и его показания были довольно очевидны — он очень старался чтобы сохранить за собой институтскую квартиру. То есть я понимал, что в конце концов следователи все сопоставят и хоть оперативной информации благодаря принятым мной мерам у них нет, начнут меня изобличать. А я не хотел доставлять им это удовольствие. На третий день повезли меня делать обыск в боровском доме.

Остановились возле аптеки, я еще не понимал для чего, зашли в соседнее кафе, накормили меня завтраком. Обнинский гэбист, который потом оказался моим куратором, был очень озадачен предварительной обо мне информацией. Опять, как и все они, спрашивал, зачем мне это нужно. А потом начал рассказывать о своем дяде, который однажды побывав в тюрьме, после этого постоянно нарушал закон, чтобы снова туда попасть. «Человек, однажды побывавший в тюрьме уже не хочет и не может жить на воле» — говорил он, явно имея в виду меня. Я, конечно, молчал. Я действительно не считал человеком того, кто работает в КГБ, в преступной организации и считал, что нельзя ему объяснить, что у нормального человека могут быть и совсем другие причины.