Тюремные записки

Но эти развлечения и спокойствие были у меня достаточно иллюзорными. У меня уже были пять лет тюрем, когда всем было понятно, что ничего интересного я не знаю и меня почти убили только из желания одержать верх. Но теперь положение было совсем другое — и я и они понимали, что именно хотят у меня узнать — целую информационную сеть по всей стране и я не понимал, чего от них ждать. Как каждый человек что-то испытавший, я знал, что есть предел человеческому сопротивлению. У каждого человека, конечно, разный. Раньше я до своего предела не дошел, меня не довели, но это не гарантия того, что дальше сил может не хватить, но жить перейдя этот предел я тоже не хотел. Лучше было не жить. Разбить голову о железную дверь, как это делали в Верхнеуральске, я считал, что не смогу — удар будет недостаточно сильным. Возможность удавиться на самодельных веревках мне тоже казалась сомнительной — я не был уверен, что они будут скользить. Но в один из первых дней в прогулочном дворике я нашел большой согнутый пополам железный гвоздь и решил, что его загнать себе в висок если никакого выхода не останется — я смогу. И этот гвоздь был у меня спрятан в тюрьме до окончания следствия.

Для человека имеющего серьезный тюремный опыт, но который не при каких условиях не хочет превратиться в лакея и зависеть от властей, это, к несчастью, довольно обычное рассуждение. Каждый из нас уже что-то испытав в тюрьме понимает, что запас сил не безграничен и в какой-то момент они могут кончиться. Мустафа Джемилев, который по своим настроениям был ко мне очень близок, в интервью Гордону (13 июня 2017 года) сказал: «В тюрьме Омска у меня был страх, что я не выдержу. На этот случай я всегда держал лезвие — исходя из того, что всегда смогу перерезать себе вены. В один из обысков лезвие обнаружили. Для меня это стало настоящей трагедией: я лишился запасного выхода».

Для меня гвоздь имел большое значение во время этого второго в моей жизни следствия, которое я не знал, как пойдет и вполне мог ожидать чего-то для себя вполне неприемлемого и не выносимого. Дальше я уже не возил его с собой, не держал его при себе, но как будет ясно из последующего рассказа в ШИЗО и ПКТ Пермской зоны после поломанной руки в Чистополе меня довели до такого состояния, что я как и Мустафа, испугался. Гвоздя уже не было, но я стал собирать охотно выдаваемые мне таблетки нитроглицирина. Смерть в советской тюрьме нередко бывала лучшим выходом.

А пока, среди книг изъятых на обыске, как я знал, была очень удобная небольшая Библия в переводе Библейского общества, и я стал требовать, чтобы мне ее дали в камеру, считая, что для меня это самое подходящее чтение в тюрьме. Получил, конечно, отказ — «не положено» и объявил, как и собирался, голодовку. Дней пятнадцать или двадцать они к моему удивлению не делали искусственного питания, но когда решили, наконец, сделать — едва меня не убили. Конечно, по недоразумению, по неопытности молодого тюремного врача. Я с удивлением увидел, что вливают мне какую-то буквально черную жидкость. Оказалось, что это был чудовищно крепкий мясной бульон, от которого у меня тут же начался такой сердечный приступ, что пришлось вызывать «скорую помощь». Библию я получил, больше того, мне начали передавать еду из дому, поскольку я сильно исхудал и показывать меня такого в суде никто не хотел. Однажды жена передала даже целую большую утку. Отдавал мне ее прапорщик со Шпалерной Сергей, с которым у нас уже были хорошие отношения, и он рассказывал:

— Жена все пристает — ну когда ты, наконец, на пенсию выйдешь и уволишься. А то ведь никто во дворе с нами не хочет ни разговаривать, ни даже здороваться.