Тюрьма

— Же-е-лудок? Баржома не хватает?..— полковник махнул рукой.— На общак. Там враз вылечат. У нас не санаторий.

— Я хочу сказать, что мне…— начал Ося.

Полковник от него уже отвернулся.

— Ваша статья? — он смотрел на меня.

— Сто девяностая прим.

Полковник бегло глянул на прокурора.

— Как она… формулируется? — за все время проку­рор первый раз открыл рот.

— Как?..— мне стало весело.— Распостранение заведомо ложных измышлений, порочащих советский го­сударственный и…

— Да-да,— сказал прокурор,— конечно.

— Фамилия? — полковник шагнул, было, к двери.

— Полухин.

— Полухин?..— он круто повернулся.— Как же, как же!.. У вас вполне… приличный вид, Полухин, а ваша сестра… Была у меня, говорит, что вы…

— Как она? — перебил я.

— Кто?

— Сестра.

— Вам бы так, Полухин. С ней — все нормально.

— Благодарю,— сказал я.

Толпа вывалилась в коридор, дверь грохнула.

— Ну, шельма! — сказал Андрей Николаевич.— Ви­дали заходы? «Кто жалуется — на общак!..» Н-да, раз­берутся…

— Это и есть Петерс?— спросил я.

— Собственной персоной. Редко кому такое счастье, чтоб самого… С тобой у него дружба, родственников знает?

— Зачем он приходил?

— Галочку поставить,— говорит Зураб.— Чтоб я на нем порепетировал. Осю — на общак. Большое дело сде­лал.

— Почему меня? — говорит Ося.— Только начали ле­чение?.. Первый раз я тут месяц отлежал, прошел курс, полегчало. А теперь пятый день, они и не начинали…

— Он тебе объяснил,— говорит Зураб,— не санато­рий.

— А тебя, Шмаков? — говорит Андрей Николае­вич.— Пожалеют? Голодовка! Будут наблюдать, как ты молоко-мясо станешь нам отдавать или ночью набивать брюхо?

— Мне чем хуже, тем лучше,— говорит Коля,— я этих сук навидался, они у меня покрутятся…

— Утихни,— говорит Андрей Николаевич,— давай побьемся на пачку сигарет? Сейчас тебя вызовут, го­лодовку ты не откроешь и здесь присохнешь, пока…

— Пока что? — говорит Коля.

— Пока писатель будет. Не так?

— Может, так, хоть поговорить с человеком.

— Ладно. Не моя печаль. Я зарекся лезть в чужие дела… Они не за тем приходили. Не поняли, умники?

— Да ни за чем они приходили,— говорит Зураб,— мимо шли. Или им на больничке спирту пообещали. Банку.

— Не-ет, Зураб, не сечешь. Тут другое. Жмурик. Вот они за чем пожаловали. За жмурика надо отвечать.

— Они причем? — говорит Зураб.— Его в больнице лечили. В вольной. Да никто ни за кого не…

Андрей Николаевич качает головой:

— Лечили там, а крякнул здесь. На них повесят.

— На ни-их?..— говорит Зураб. — Ничего им не бу­дет. Видал прокурора? Он и статью писателя не знал, в больничную палату вперся… Да хотя бы в камеру на больничке — в пальто! Его только в бане держать. Мой­щиком. Будь спокоен, они не таких жмуриков списы­вали.

— А Ольгу Васильевну кто спишет? — говорит Анд­рей Николаевич.— Видал, как она сюда прибежала, как тут… Или думаешь, она простит куму т а к о г о жмури­ка?

— А почему я за нее должен думать? — говорит Зу­раб.— И Петерсу она зачем? Скажу тебе правду, Анд­рей Николаич, я накушался больнички. Сыт. И молока-мяса не надо. И… психушки не хочу. Поиграл — хватит. В камере чище. Хоть и на общаке. А здесь… Угробили человека.

— Чтоб из-за такой суки,— говорит Коля,— из-за та­кого жмурика такие заходы?.. И кум не станет руки пачкать— отработанное дерьмо.

— Эх,— говорит Зураб,— пошли, Ося, вместе, нам и без ваших переживаний… Конечно, жалко мужика, по­мер, а всего сорок лет. Судьба такая. А кто из них ко­му… Нет, не хочу в больничке, посадили в тюрьму, и надо сидеть в тюрьме, не в богадельне. Хотя с тобой Андрей Николаич, я бы еще поговорил, и с Вадимом… Да и Ося человек…

— Погодите,— говорю,— какой номер у этой хаты?

— Четыреста восьмой,— говорит Зураб,— не разгля­дел, как заводили? Самая-самая тут…

— Так вы… Борю Бедарева знаете?.. Коля! Пом­нишь Борю Бедарева?

— Я тебя предупреждал, Вадим,— говорит Коля,— или я не успел?.. Кумовская мразь…

Грохнула кормушка. Откинулась.

— Полухин! — женский голос.

Подхожу. Высунулся в коридор. Пухленькая мор­дашка. Накрашенные глазки. В форме. В руках раскры­тый журнал. Листает.

— Полухин? Распишись, продление тебе.

— Какое продление?

— Генеральный продлил. На доследование, до… двадцать третьего декабря.

— Как… декабря — август на дворе?

— А так. Два месяца за судом и три за генераль­ным.. Расписывайся.

— Дай почитаю.

— Нечего читать… В журнале распишись.

— Пока не прочту — не будут расписываться.

— Да читай! Грамотный! Если каждый станет…

Бланк… Ничего не могу понять… Верно: «23 декаб­ря…» Подпись: «Генеральный прокурор…»

Кормушка брякнула.

— Что такое, Вадим? — Коля Шмаков.

— До конца декабря. Продлили. Доследование.

— Я сказал тебе — тормознут! Ну, суки…

— Погоди…— говорю, а сам думаю: хорошо, я не один, на миру и смерть красна, не показать бы виду, та­кая тоска и сердце шлепнулось в желудок, стучит в не­подходящем месте…— Продлили и продлили. Притормозимся… Это вы о Боре Бедареве говорили? Он… умер?

 

4