Тюрьма

— Сто семьдесят третья? — спрашивает красные ноги.

— Сто семьдесят третья, — подтверждает он.

— Нашему полку прибыло, можем продолжать конференции. Ты четвертый. Одного сегодня убрали… Устраивайся. Ося,— кричит красные ноги, — помоги человеку!

Тот, что лежит рядом с пустой койкой, вскакивает, прыгает седая прядь над большими красными ушами.

— Куда?.. Вызывают?..

— Глухой,— кивает красные ноги, — надо кричать в ухо. Милейший человек, повезло тебе с соседом. Да и вообще, считай, повезло, отсюда хорошо узнавать тюрьму: все видно, а вроде не тут. Подготовительный класс, чистилище. Не робей. Или виду не показывай. Здесь таких не любят. Не понимают.

Плохо соображая, он стелет на пустой койке, не только ноги, и руки дрожат, не слушаются. Ложится поверх одеяла. Голова плывет.

— Ты с перепугу или, правда, сердце? — слышит за спиной того же, красные ноги.

— Не знаю,— говорит он,— пустили горячую воду, пар, упал на пол и… Ничего не помню.

— Они разберутся, — говорит все тот же,— ты бы намекнул, подсказал, соображать надо. Сколько лет?

— Сорок,— говорит он.

— Болел, небось?

— Было, — говорит он.

— Самое милое дело, — продолжает красные ноги, — если б у тебя давление, это они понимают и оставляют тут. Хотя бы дней на десять. Или язва, тоже хорошее дело, хотя у них рентген, могут поймать. Недели две продержаться, собрался бы с духом.

— Андрей Николаевич, вы верите, что у Бедарева была сто семьдесят третья? — спрашивает тот, что помоложе.

— Бедарев?.. — вспоминает он, где-то слышал эту фамилию…

— Может быть, он уверенно .рассказывал, складно…

— То-то, что уверенно. И слишком складно. Нет, не похож.

— Мало ли кто на что похож,— говорит красные ноги. Я, к примеру, похож на зав сапожным объединением? Никто б не догадался. А почему? У меня другие интересы. А это для социальной принадлежности. Чтоб не вязались. Вписаться.

— Крепко вы вписались. И главное, надолго.

— Эх, Шура, знал бы ты мою жизнь!.. За мной она по пятам ходила, тюрьма, а я мимо, мимо. С детства. У нас во дворе, на Самотеке каждый второй — или вернулся, или увели. Все дружки-приятели, кореша. А как возвращались — ко мне! Я тут не был, а все знаю в доскональности.

— В доскональности я знаю,— говорит Дмитрий Иваныч.— Едва ли есть камера, в которой я не был, и едва ли есть кто, кого б я… Я имею в виду — из администрации.

— Что ж вы отмалчивались, когда мы ломали голову над нашим морячком — вам карты в руки?

— Посидите с мое, научитесь молчать.

— Да, молчать не умею… Научат, всему научат… Послушай, баня, давай знакомиться, как тебя по имени-отчеству?

— Георгий Владимирович,— он бессмысленно глядит в потолок.

— Жора, значит. Это хорошо. Я, как уже говорилось, Андрей Николаевич, любитель поговорить и послушать…

Он переворачивается на живот, смотрит на говорящего.

— Этот спортсмен — Шура, близкий тебе по возрасту, а может, и по интересам. Прокофий Михайлович, у которого ты неоднократно бывал в гостях, в бане. Твой сосед Ося, с ним тебе, как уже сказано, крупно повезло — храпи, разговаривай, никаких претензий. И наш старейшина — Дмитрий Иваныч Баранов, шесть лет несет, так сказать, вахту в этих морях-океанах, на этих высоких широтах…

— Как шесть лет? Так это… он? Я слышал на сборке, думал… быть того не может…

— Дмитрий Иваныч, вон как приходит слава! Молодой человек не успел заглянуть в тюрьму, а про ваши подвиги ему известно!

Гремит дверь, он переворачивается на спину. Кто-то вошел.

— Уже привели? — молодой голос, напористый.

— Что там, Гена, почему задержка с мясом? — спрашивает старик.

— Пролетели вы с Геной,— говорит Шура,— мясо на своих ногах пожаловало.

Здоровенный малый в халате с длинными, голыми ногами садится в ногах койки, смотрит на него.

— Ты и есть Тихомиров? — спрашивает он.

— Я… — он приподнимается на локте.

— Что ж ты комедию ломал, мертвяка косил —и в бане, и тут?

Он спускает ноги, садится на койке.

— А почему… вы решили…— начинает он.

— Я решил! За тебя решат, тебя тут так раскрутят!..

Он беспомощно оглядывается, шестеро глядят на него…

— Все рассказывай, — говорит вновь пришедший — до конца, тогда поглядим, что с тобой…

— Ты, Гена, по чьей наводке базаришь? — спрашивает Андрей Николаевич.

— Я?… По наводке? Да я тебя…

— Цыц,— говорит Андрей Николаевич, и берет костыль, он рядом с его койкой,— я тебя счас приделаю, паскуда… Чтоб не слышно было, понял?..

..Он ничего не был способен понять, не слышал, чем закончилась перепалка. Впрочем, ничего не произошло: Генка поиграл желваками на побелевшем лице и отошел.

Принесли обед, шестеро сидели за столом, Андрей Николаевич на своей койке, так и ел, не вставая.

Ему подвинули миску, кто-то шлепнул в щи кусок мяса; Дмитрий Иванович дал ложку, сам ел деревянной… Нет, он не мог есть, проглотил несколько ложек, пожевал мясо. От каши отказался.

— Не могу, — сказал он.

— Зря,— сказал Андрей Никотаевич,— выкинут, пожалеешь.

Генка сидел с краю, мрачно молчал, ни на кого не глядел.

После обеда Ося сгреб миски, потащил мыть. Умывальник рядом с сортиром, вроде, и вода горячая.