Тюрьма

— Так дело не пойдет, — сказал Дугин. — Мало случаев, когда я выдаю авансы, и сейчас не вижу надобности. До чего же, душа моя, вы слабы в коммерции. Что до роли Валерии Александровны, то она известна. Валерия Александровна известная прошмондовка, а если взять то, что вы назвали бомондом, так там ее роль мизерна и смехотворна, потому как сам этот бомонд ломаного гроша не стоит. Но не о том речь. Речь о судьбе моего обожаемого брата, и давайте, давайте же сначала вытащим его на волю, отмоем, обогреем и обласкаем, и вот только тогда уже, говорю я, будут резоны, чтобы поднимать вопрос о преференциях и наградах, вот тогда и воздадим каждому по его заслугам.

— Общение с вами идет мне впрок, ведь есть, есть чему у вас поучиться, и нет оснований думать, что и тут ученик когда-нибудь превзойдет своего учителя. Знайте же, если случится так, что вам, не приведи Господь, придется сменить домашний халат на арестантскую робу, а я останусь в мундире, — подполковник указал на свой пиджак, как на форму, никоим образом не соответствующую его истинной сути, офицерской, — если это случится, первой моей мыслью будет, что мир сошел с ума и нам с вами в этом новом ужасном мире предстоит роль санитаров. Вам — в лагерной волчьей стае, мне — в кулуарах департаментов, министерств, штабов. Как думаете, справимся? Роль благородная, но хлопотная и даже тягостная.

Виталий Павлович оторопел. «Снайпер», было дело, ударился в туманные высказывания, а вот и новые аллегории, на этот раз военно-медицинского характера, стратегические, толкающие в тень, отбрасываемую каким-то загадочным и страшным догматизмом. Где догмы, там мрак, неизвестность, как в случае подводной части айсберга, западня, риск краха. «Снайпер» и подполковник гнут что-то свое, что-то проповедуют, но поди-ка угадай, что у них на уме и за душой? Это догматики, и таинственные догмы свои они умеют внезапно превращать в жупел. Один жупел, другой… Не лучше ли убрать, ликвидировать, пока то, что выглядит страшной сказкой, не стало погибельной былью? Но Виталий Павлович взял себя в руки и не раскрыл, что обескуражен и заглядывает в бездну возможных страхов.

Несколько времени спустя, уже накануне переговоров Орест Митрофанович пожаловался на недомогание, даже прилег и горестно закрыл глаза, поскрипывая пружинами кровати. Недомогание заключалось не в чем-то определенном; высовываясь из поникшего тела, корчило скорбные гримаски, показывая, что куда как явственно выражается в общем ухудшении состояния здоровья, не удивительном, если принять во внимание далеко не юношеский возраст Ореста Митрофановича.

Среди хаоса недоумений, поглотившего толстяка, пробегало и сокрушение о том, что ему, может быть, теперь не посчастливится присутствовать на переговорах, а он так мечтал попасть, так грезил ими. И тут кстати, реализуя все еще сказочный сюжет, пришел Вася, довольно абстрактно назвавшийся представителем местной прессы. Орест Митрофанович страшно обрадовался, бурными жестами и короткими, как междометия, восклицаниями обозначая Васю как своего заместителя, Филиппов же, доверчивый ко всему, что не мешало сконцентрироваться на тюремной конституции, не почувствовал подвоха. Впрочем, у Васи было удостоверение сотрудника газеты; это устроил могущественный Виталий Павлович.

Вася тактично и умно, как заправский член дискуссионных клубов, поговорил немного об огромном интересе, который проявляет местная пресса к событиям в смирновской колонии. Редакторы будто на иголках, репортеры активно недосыпают. Читатели тоже в страшном напряжении. Все жаждут новостей. Следствием газетного интереса и является его, Васи, визит к пламенному и заслуженно снискавшему популярность защитнику человеческих прав Причудову. Вася мог бы действовать самостоятельно, не утомляя правозащитников своими просьбами, но известно, что лагерная администрация терпеть не может прессу, боится ее как огня, и она, естественно, сделает все возможное, чтобы не допустить Васю на переговоры. А вот если правозащитники примут его в свое лоно, задача его замечательно упростится.

Офицер Крыпаев, уже совершенно изживший свои страхи перед дугинскими злоумышлениями и кознями, смотрел на все эти приготовления в тесном мирке филипповцев со снисходительной усмешкой. В отношении перспектив демократического движения подполковник рассуждал следующим образом: пока его участники одержимы разными громкими идеями, активны, предъявляют требования, заявляют свои права, они демократы и смахивают на Чернышевского, строго глядящего с портретов, а когда будут одернуты и приструнены, обернутся мутной либеральной массой и уподобятся Керенскому, бегущему из Зимнего в дамском платье. Посмеивался Крыпаев и над майором Сидоровым, который не уставал тревожиться о его личной безопасности.