Тюрьма

Живой человек исчез, он никому не нужен и больше никогда не понадобится, а слово о нем растет, ширится, разбухает. И ведь куда поворачивает! Никуда не денешься: нам впрямь уже явлен образ великой народной мстительницы, защитницы слабых и угнетенных, доброй матери униженных, оскорбленных, нищих, бездомных, опившихся, в отчаянии наложивших на себя ручки. Обыватель все легко забывает, в обывательской среде уже не помнят ни Инги, ни о том, что было время, когда о ней таинственно и затаив дыхание шептались, толковали почти секретно в обстановке какой-то как бы остросюжетности. Ахали, всплескивали руками, ставили брови домиком, выдумывали все новые и новые истории, сладострастно шушукались, шипели по углам, — все это забыто. А слухи, между тем, ползут, и поневоле начинаешь подозревать, что почва уже вполне пригодна и удобна для сектантских шатаний и брожений. Оглянуться не успеешь, а великолепный, тщательно выпестованный образ воительницы, кладущей себя на алтарь священной борьбы за высшую правду, за восстановление свободного, безденежного, не омраченного сатанинской рекламой и пророчествами о скором конце свете доступа к Китежу и Беловодью, перекочевывает уж в сферы, где властвуют поэты, ни на минуту не забывающие, что поэзия должна быть глуповатой, и скорые на разработку золотых жил, жестоковыйные, медноголовые, грубошерстные прозаики. Из замызганного, засаленного, захватанного далеко не чистыми, в идейном отношении, руками идолопоклонников он переделывается в идейно и стилистически выверенный — кристально чистый образ отзывчивой, энергичной, расторопной девушки, подлинно народной героини. Я не против добрых и положительно заряженных, мне всегда нравился Дон-Кихот, а поскольку я-то все еще жив в физиологическом плане, явление ловкой девушки, к тому же хорошенькой, плотно сбитой, с мускулистыми руками и крепенькими икрами, естественно, не оставляет меня равнодушным. Чтобы получше растолковать ту мысль, что, будучи человеком, я не в состоянии даже вообразить себя отторгнутым от человеческого мира, и чтобы отчетливей выявилась моя причастность к восторгам всех этих идолопоклонников, поэтов, сочинителей, — в общем, чтобы все это сделать и устроить, я готов даже признаться в своем оптимистическом отношении к некоторым достижениям французской художественности, в частности к тому, в разрезе которого мы видим высоко поднимающую знамя или ружье (точно уж не помню), гордо шагающую по трупам в последний, решающий бой прекрасную женщину, может быть, еще вполне юную особу, отроковицу. Это не может не возбуждать, это вдохновляет. Но жизнь, как всегда, полна противоречий. Я хотел мифа, а если героиня как бы непроизвольно возникшего вдруг мифа больно дерется и мне, глядишь, суждено подставить лоб под ее кулачки, а то и не сносить головы, то это, как ни крути, наводит на сомнения, — выходит дело, я не склонен заноситься в поэтические эмпиреи. А деньги, деньги-то зарабатывать на эксплуатации горячей темы? Нет, не намерен, и образ, в котором уже даже иные философски рассуждающие люди усматривают нечто феноменальное, если не самый что ни на есть настоящий феномен, просто смущает и немножко беспокоит меня, только и всего.