Тюрьма

Официант, заслышав эти громкие проклятия, повернул голову в сторону пирующих, но Инге почудилось, что смотрит этот парень на нее одну. И вдруг ей стал ненавистен не только Якушкин. Чем лучше его этот официант, меряющий ее презрительным взором? А эта баба, неведомо как попавшая в круг людишек, справляющих тризну по загубленному ими человеку, — кому она беспрестанно улыбается? Может, ей, Инге? Или смеется над ее жалким видом?

Филиппов встал и, спотыкаясь, побрел к выходу, а Якушкин догнал и обнял его за плечи. Директор бормотал:

— Надо было лететь, лететь… Самолет… Где это видано, чтобы депутат трясся в поезде…

Якушкин объяснил:

— Федор Сергеевич все подстроил, он мастер и фантазер, большой чудак, его хлебом не корми, только дай обстряпать подобные делишки… Такая, дорогой, вышла у него мистификация, что дальше некуда. И сцену в ресторане он придумал. Я только не понимаю зачем. Разоблачает, указывает, в меня пальцем ткнул… Он романы пишет, как думаешь?

Филиппов не ответил, он не думал. Подполковник небрежным жестом подозвал официанта, чтобы рассчитаться. Сколько у него денег! Инга нутром чуяла: огромными суммами ворочает этот человек. Зачем ему столько? И почему пусто у нее в кармане?

Щедро одарил чаевыми подполковник официанта, а затем, подхватив даму под руку, повел ее из ресторана. Инга поплелась за ними, голодная, злая. Они медленно двигались по вагонам, погруженным в сон и полумрак. Филиппов и Якушкин уже скрылись в купе. Инга, остановившись возле туалета, смотрела сквозь дверное стекло в глубину вагона, ожидая, пока и подполковник с женщиной исчезнут из поля зрения. Нужно было вообще выждать. Она вышла в грязный тамбур и, привалившись спиной к стене, уставилась в непроглядную темноту за окном.

В купе не скоро угомонились. Почему-то решили поднять Валентину Ивановну на верхнюю полку и за дело взялись всем могучим мужским коллективом. Народная избранница взмыла к потолку купе, а снизу ее энергично и чувствительно хватали за руки, за талию, за ляжки. Уперлась головой в потолок Валентина Ивановна. Мужские прикосновения сильно ее развлекали, и она пронзительно, визгливо, как от щекотки, смеялась.

Офицер с журналистом первые сообразили, что неудобно, даже и неприлично, заталкивать даму на верхний ярус, и стали поспешно опускать ее вниз, и в результате посадили на плечи директору. Так, с народной избранницей на плечах, Филиппов хотел было отправиться в туалет, чтобы почистить на ночь зубы, но ударившаяся на выходе лбом о косяк двери Валентина Ивановна вдруг закричала в голос и завыла. Никто не знал, что делать с ней. Впрочем, ее успели подхватить, подполковник и Якушкин ловко засунули ее обмякшее тело в темное пространство нижнего яруса, а Филиппов выдавил ей из тюбика на ушибленное место немного зубной пасты, вообразив, что это будет отличным компрессом.

— Филиппов, будь другом, скажи подполковнику, что мы гибнем, — предложил Якушкин. — Поезд мчится в никуда, и это очень символично. Так бывает в кино…

— Мы не гибнем, Филиппов, — возразил Федор Сергеевич, добродушно посмеиваясь, — мы мчимся в Москву, а Москва всем нам добрая мать и заступница.

Куртку Инга оставила в своем вагоне, а нож, уходя, спрятала за поясом платья. Он мешал ей, но и постоянно напоминал о себе, не позволял ей забыться, отвлечься от задуманного. Теперь она вытащила его из тайника, согретого ее прекрасным телом, раскрыла, зажала в кулаке и направилась к купе. Дверь в него была приоткрыта, но внутри оказалось так темно, что и слабый свет, просочившийся из коридора, не помог Инге разобраться, в каком порядке разместились на койках пассажиры. Она остановилась в тесном проходе, вслушиваясь в дикий храп, свист и пьяные стоны.

Четверть века спустя и я мчался в поезде из Смирновска в Москву. На вокзал проводить меня пришли некоторые люди, и, между прочим, ожидалось также появление моего друга, над чьим устаревшим романом я, с утомлением и скрежетом зубовным под занавес, отлично поработал. Среди ожидавших этого интересного во всех отношениях появления меня не было, я только снисходительно усмехался. Выглядел я на перроне, в полном соответствии со своей репутацией, составленной простаками, чопорным и даже высокомерным субъектом, и любой, взглянув на меня, мог бы сказать, что от подобного господина добра не жди. Мне ли было не знать, что этот мой друг, замечательно преданный, верный, словно соратник какой в праведном, идейно укрепленном деле, не появится и появиться не может?

Ингу окружала темная и воющая неизвестность. Другой мир, неопределенный, не слишком приветливый, невразумительно шумящий. В этом мире разные люди превращались в нечто одно, даже не в одного человека, а некую однородную массу. Необходимость ударить предателя ножом (и как-то вообще взыграть, забесноваться) утратила для Инги всякий смысл, тем более что она сейчас уже размышляла над словами, что предателю, кем бы он ни был, не избежать участи Иуды.