Тюрьма

Архипов, который был на целую голову выше и физически гораздо сильнее, сначала склонялся к мысли взять веселого Бурцева под опеку и держать его в неприкрытой зависимости от себя. Но он скоро покончил в этими захватническими планами. Ему чрезвычайно понравился веселый нравом малый, и они, пренебрегши соблазном отношений старшинства и подчиненности, сдружились всерьез, к чему Бурцев, со своей стороны, подошел не только восторженно, но и с несомненным чувством ответственности. Принялись они по-братски делиться всем, чем могли. И в тюрьме обстояло так, что делился в основном Архипов. Ему жена носила передачи, а Бурцеву никто ничего не носил. Похоже, из мирской суеты, отсеченной заключением под стражу, никогда уже не выдвинуться человеку, готовому заинтересоваться бурцевской судьбой, странно, с каким-то удивительным легкомыслием нырнувшей в тюремно-лагерную пучину. Но не будем забегать вперед.

Архипов же в тюрьму попал по чисто смехотворной причине. В бодрящем состоянии опьянения после нескольких внушительных порций водки он отправился в магазин еще за бутылкой, а взяв ее, вздумал прихватить, уже бесплатно, замороженную курицу, чем-то ему приглянувшуюся. Он человек не фантастический, но с фантазиями. Бдительные продавщицы задержали его у выхода, и одной из них, весьма импозантной даме, он оказал сопротивление, заключавшееся в угрожающих жестах. Однако на суде дама, распалившись, как и учил следователь, горячо доказывала, что Архипов просто-напросто избил ее. Она-де так и не оправилась от полученных телесных повреждений и все еще пребывает в состоянии ужаса. Зашла речь о контузии, инвалидности, постоянных страхах, неистребимых кошмарных снах, скором сошествии в могилу. Однако ни побои, ни повреждения не подтвердились, поскольку остальные продавщицы, свидетельницы происшествия, поддерживали товарку вяло, и адвокат, насев на них, выудил признание, что Архипов, бессмысленно помахав в воздухе руками, в общем-то мирно сдался заступившим ему путь должностным лицам. Сам Архипов на этом суде заграждался довольно причудливыми фразами, произносимыми ровно и с некоторой механичностью: я не сделал ничего сверхъестественного… ничего небывало-невиданного… я отнюдь не прыгнул выше головы… я весь тут, перед вами, и дело не в курице, а в том, что я человек, венец природы, как говорится… — и по всему выходило, что он как будто не ведает за собой греха и признать свою вину не согласен. Это взбесило судью. Показать, что он взбешен, судья не мог, это было бы ему не к лицу, отяготило бы элементами неуместного брожения и даже распада его роль в судебном заседании, а все-таки было заметно, что он как на иголках и близок к тому, чтобы взорваться.

Ссылка пострадавшей на «продолжающий свое издевательское шествие и взыскующий компенсации контрибуционного порядка» моральный ущерб, — он, по ее словам, «весит куда больше приключений курицы, которая как есть замороженная и ей все равно, и легко перевешивает всякие там препирательства подсудимого», — повисла в воздухе и ничем не помогла делу. И жена Архипова, и сам Архипов, и даже адвокат надеялись если не на оправдательный, то по крайней мере на легкий приговор, может быть, и без содержания под стражей. Но курица, пока она не куплена, является священной государственной собственностью, а пьяный человек действительно способен наводить ужас на окружающих, в особенности на женщин, стариков и детей, — все эти выкладки, готовые в случае надобности обернуться твердыми доказательствами вины подсудимого, совершенно подавили в юридическом сознании судьи Добромыслова гуманистическую настроенность. Он прописал «налетчику, разбойнику, бандиту с большой дороги» два с половиной года лагерей общего режима. Потерпевшая крикнула: мало! Велеречивой даме хотелось навсегда избавить общество от разнузданного проходимца, посмевшего махать своими грязными ручонками перед ее носом.

Какой-то неизвестный гражданин, долгое время то и дело змеино шипевший о печальной памяти экспроприаторах, бравших, партийных нужд ради, не куриц, но банки, и никак в большинстве случаев не поплатившихся, под занавес судебного заседания вполне обнаружил неприемлемое намерение устроить фарс, принялся беззаботно выкрикивать:

— А курица-то? Что она думает по поводу неудавшейся попытки задаром ее съесть? Какие у нее соображения и резоны, и почему они остались в тени, не вскрыты?