Тьма

Большинство улиц города переполнены домами. Они теснятся один к одному в полном беспорядке, будто книги разного формата, втиснутые в шаткий книжный шкаф. Нависают над улицами, и ты видишь над головой лишь узкую полоску неба, через которую тянутся бесчисленные бельевые веревки. На них болтаются шелка и хлопок, яркие на фоне влажного грязно-серого неба. Но есть особенные места, где город вдруг распахивается, и ты видишь панораму Калькутты. Вытянутые глинистые холмы, где раскинулись трущобы, тысячи и тысячи хижин, в окнах которых всю ночь горят крохотные огоньки. Мертвые часто приходят к этим жилищам из картона и жести, но люди не уходят из трущоб. Куда им уходить? Видишь заброшенные фабрики и склады с почерневшими дымоходами цвета ржавчины, торчащими в небо. Видишь отблеск реки Хугли, серо-стальной, под покрывалом тумана, через которую перекинулась ажурная полоса моста Хоура.

Сейчас я шел в противоположную от реки сторону. Берег нельзя считать безопасным, потому что там – утопленники. Каждый год тысячи людей прыгают с моста или просто уходят в воду. На берегу реки так легко совершить самоубийство, отчаяние как будто сгустилось в ее испарениях. Осязаемое облако отчаяния окутывает Калькутту, заодно с покрывалом влаги.

А теперь самоубийцы и утопшие дети-беспризорники стали выходить из реки. В любой момент вода может извергнуть одного из них, и ты услышишь, как он ковыляет, взбираясь на берег. Если он пробыл в воде достаточно долго, то может и порвать сам себя в клочья, о камни и битый кирпич, которыми усеяна кромка воды. Останется лишь тяжелый дурной запах, будто запах ила из глубины реки.

Полиция загоняет мертвых на мост и отстреливает. Издалека я даже вижу красные пятна между серых переплетений стали. Иногда полицейские их обливают бензином и поджигают, а потом скидывают с моста в реку. Ночью, ниже по течению, нередко можно увидеть у моста извивающиеся силуэты, симметричные, будто пятиконечные звезды.

Я остановился у лавки торговца пряностями, чтобы купить пучок красных хризантем и горсть шафрана. Шафран я попросил завернуть в алый шелк.

– Отличный день, – сказал я ему по-бенгальски. Он посмотрел на меня с легким удивлением и смятением.

– Отличный день для чего?

Настоящий индуист считает священным все. Нет ничего мирского – ни в грязной собаке, роющейся в урне с пеплом на месте кремации, ни в вонючем, пораженном гангреной пальце нищего, который тычет им тебе в лицо, будто считая тебя виновником всех его невзгод. Это столь же свято, как праздничный день в святейшем из храмов. Но даже самые набожные индуисты, похоже, не в состоянии узреть святость в ходячих мертвецах. Эти человеческие оболочки – пустые. Это самое ужасающее, хуже их ненасытной жажды живой плоти, хуже запекшейся у них под ногтями крови, хуже обрывков плоти, свисающих с их зубов. Они лишены души. В их глазах ничего нет. Звуки, которые они издают (пердят, хрюкают, подвывают от голода), – чистые рефлексы. Индуисты, которых учат верить в то, что душа есть во всем, испытывают особенный ужас по отношению к этим пустым человеческим оболочкам. Но жизнь в Калькутте продолжается. Открыты магазины. На Чоринги, как всегда, беспорядочное и плотное движение. Другого выхода у людей нет.

Вскоре я пришел туда, где в любом случае должен был сделать первую остановку. За день я часто прохожу и двадцать, и тридцать миль, моя обувь крепкая, и мне нечего делать – только ходить и смотреть. Но я всегда останавливаюсь в Кали-гхате, храме Богини.

Для нее есть миллион имен и миллион красочных описаний. Кали – ужасная, Кали – яростная, «Ожерелье из черепов», «Убийца людей», «Пожиратель душ». Но для меня она – Матерь-кали, единственная в огромном пестром пантеоне индийских богов, кто воодушевляет меня и пробуждает воображение. Она – Разрушительница, но и последнее прибежище. Богиня нынешней эпохи. Может гореть и истекать кровью и снова восстать, в полной силе, прекрасная и ужасная.

Нырнув под висящие ожерелья из цветов календулы и колокольчиков на входе, я вошел в храм Кали. После непрекращающегося гама улицы тишина казалась оглушительной. Я представил, что слышу малейшие шумы своего тела, будто отражающиеся от высокого потолка. Вокруг моей головы витали клубы сладкого дыма опиумных благовоний. Я подошел к джаграте, изваянию Кали. Когда я приблизился, ее глаза будто впились в меня.

Джаграта была рослой, худощавой и вызывающе обнаженной, даже больше, чем моя подруга Дэви в лучшие из наших мгновений.

Ее груди окрашены кровью (по крайней мере, так я себе всегда представлял), торчат два острых клыка с длинной полосой языка алого цвета. Волосы разметались вокруг головы, глаза безумны, но третий глаз, серповидный, в центре лба, милосерден. Он все видел и все принимал.