Тьма

– Я делаю это ради тебя, малышка.

– Ради меня? Ты свихнулся? Отпусти меня!

– Не могу, малышка. Просто не могу.

Она снова попыталась вывернуться, но он не пустил.

– Хорошо, хорошо! Я не хотела устраивать скандал, но ты сам напросился!

Она отбросила назад волосы и яростно поглядела на него.

– Я ухожу…

Он не мог позволить ей сказать это, позволить испортить эту ночь, позволить ей прервать процесс исцеления. Без злобы, без горечи, аккуратно, расчетливо, будто поправляя, он ударил ее тыльной стороной руки, в челюсть, молниеносно, со всей силы – так, что у нее покраснела кожа и откинулась голова. Рэйчел ударилась затылком о толстое оконное стекло с резким хрустом и осела на пол. Шея была неестественно вывернута.

Щелк, щелк.

Он стоял в ожидании того, что его захлестнут страх и печаль, но ощутил лишь прилив безмятежности, будто поток холодной воды, будто вдали мелодично зазвучала труба, золотая и безмятежная.

Щелк.

Его жизнь обрела идеальную форму.

Как и жизнь Рэйчел.

Лежащая, бледная, с приоткрытыми губами, отсутствующим выражением лица, обмякшего, свободного от похоти и эмоций, она была прекрасна. Из-под волос текла струйка крови, и Уэйд ощутил, что ее линия идеально согласуется с мелодией альта, что музыка истекает из нее, символизируя недолгую жизнь. «Она не мертва, она лишь подверглась необходимому ограничению». Он ощущал потрескивание ее мыслей, будто потрескивание угольков, когда тухнет огонь.

– Все хорошо, малышка. Хорошо.

Он подсунул руку и поднял ее, держа за талию. А затем перетащил на диван. Усадил ее и сел рядом, обнимая за плечи. Она стукнулась о него головой. Мягкие груди прижались к его руке. Уэйд слышал, как музыка исходит от нее, как исходит электрическое потрескивание мыслей. Никогда они не были ближе, чем сейчас, подумал он. Будто парочка старшеклассников на первом свидании. Сидят вместе, слушают музыку – с замершими сердцами, с сознанием, настроенным на одну волну. Ему хотелось что-нибудь сказать, сказать, как сильно он ее любит, но Уэйд понял, что уже не может говорить. Мышцы горла обмякли и не повиновались.

«Что ж, так и надо».

По крайней мере Рэйчел знает, каково ему теперь.

Если бы он мог говорить, то сказал бы ей, что всегда был уверен – они смогут разобраться, все равно они созданы друг для друга, хоть у них и были проблемы…

«Эй, Бильма, – сказал бы он, – уба-даба-ду».

А затем они начали бы открывать эту новую и спокойную жизнь, чистоту музыки и ясности.

Слишком яркой ясности, сказал бы он.

Свет становился ослепительным, будто предельная простота жизни перенесла его в новую реальность – пылающей белизны. Свет стремился отовсюду – от радиоприемника, телевизора, от разомкнутых губ Рэйчел, – с каждой поверхности. Он заливал белым воздух, ночь вокруг, свет заслонял собой надежду, истину, красоту, печаль, радость, оставляя место лишь музыке, которая становилась все громче, заглушая мысли, музыка становилась жаждущей сущностью внутри его. Слишком круто, если так можно сказать, все изменилось. Но это и к лучшему, понимал он.

«Так по крайней мере нет шансов что-то испортить.

Иисусе, как этот чертов свет глаза режет!

Скорее всего, – подумал он, – тут есть какая-то ложка дегтя, и это совершенство несет в себе какой-то изъян».

Он крепко обнимал Рэйчел, приговаривая: «Малышка, скоро все будет хорошо, просто полежи, просто расслабься». Хотел успокоить ее, помочь пройти этот этап. Он ощущал, что свет ее беспокоит, судя по тому, что она спрятала лицо, уткнувшись ему в шею.

Если эта хрень продолжится, ему придется купить им обоим темные очки.

Поппи З. Брайт Калькутта, владыка чувств