Тьма над Петроградом

Он, ни слова больше не говоря, нырнул в ближнюю подворотню. Борис и Саенко устремились следом.

— Зря это вы, Борис Андреич! — пропыхтел Саенко, семеня рядом с Борисом. — Эти жулики до того подлый народ… пришьют за милую душу, и похоронить-то по-христиански некому будет!

— Не дрожи, Саенко, все будет нормально! Ты, главное дело, от этого шустрилы не отставай!

— Да уж за меня не беспокойтесь!

Карманник не оглядываясь пронырнул каким-то двором, юркнул в парадное, выскочил из него на другую улицу, снова проскочил проходной двор и оказался на знаменитой питерской Лиговке, возле огромного и мрачного дома с полуразрушенным флигелем. Здесь он на мгновение задержался, оглянулся на Бориса и спросил:

— Ну что, дядя, не передумал? Потом поздно будет!

— Веди! — коротко ответил Ордынцев.

Карманник стрельнул глазами по сторонам и вошел в темную подворотню. От стены отлипла какая-то мрачная фигура, оказавшаяся молодчиком в широченных штанах и надвинутой на глаза кепке-четырехклинке. Сплюнув под ноги табачную жижу, молодчик протянул сквозь зубы:

— А чемурык тебе мастрюга захлот?

— Мартей чемодан тудык! — отозвался карманник, махнув рукой в сторону Ордынцева и Саенко.

— А ты мездрей посамечку! — проговорил молодчик в кепке, пожимая плечами, и снова отступил в тень.

— Пошли, что ли! — проговорил карманник и углубился в темный коридор.

— Это по-каковски же ты изъясняешься? — осведомился Саенко, догоняя шустрого провожатого. — Уж не по-французски точно, французский я с мадам Иветт досконально изучил. И не по-немецки, немецкого я в империалистическую досыта наслушался. Опять же и не чухонский — с чухонцем одним я давеча балакал… разве что китайский? Так ты вроде на китайца не больно похож…

— Сам ты китаец! — огрызнулся провожатый. — Это наш язык, лиговский! Кто на нем не ботает, тому в Шмидтову лавру хода нет! И вообще, дядя, больно много ты болтаешь, не у себя на печи! Иди за мной след в след да помалкивай!

Саенко обиженно затих.

Провожатый дошел до конца коридора, огляделся по сторонам и поднял крышку люка, который обнаружился в полу.

— Ну, дяденьки, — повернулся он к Ордынцеву и Саенко, — шустро за мной! Тепереча уже обратного хода нету!

Он нырнул в люк. Борис и Саенко последовали за ним, прикрыв за собой крышку.

Внизу было темно, и в первый момент Борис совсем ничего не видел, только слышал под собой какой-то гулкий грохот. Скоро, однако, он привык к потемкам и разглядел уходящую вниз железную лестницу, по которой, грохоча сапогами, спускался их провожатый.

— Ох, Борис Андреич, опасаюсь я, как бы нам отсюда живыми выбраться! — вполголоса проговорил Саенко, настороженно вглядываясь в темноту. — Ровно в преисподнюю спускаемся! Своей волей к самому сатане на именины идем!

— Не волнуйся, Пантелей! — попытался приободрить его Борис. — Бог не выдаст, свинья не съест! Мы с тобой везучие, не из таких переделок выбирались!

— Ну, дяденьки, чего отстаете? — окликнул их снизу карманник. — Поздно веником махать, коли баня сгорела!

Борис припустил вниз по лестнице, Саенко опасливо следовал за ним.

Вскоре лестница закончилась, дальше вел сводчатый коридор — видимо, они оказались в одном из бесчисленных подвалов Шмидтова дома.

Постепенно становилось светлее, на сырых каменных стенах коридора заплясали багровые отсветы. Галерея сделала поворот, и Борису показалось, что, как и опасался Саенко, они попали прямиком в ад.

Перед ними была круглая комната с высоким сводчатым потолком, посреди которой горел грубый очаг, сложенный из тесаных камней, выковырянных прямо из стен подземелья. Пламя этого очага кое-как освещало помещение, дым же от него поднимался куда-то вверх — видимо, здесь имелся дымоход. Над очагом жарилась на вертеле целая баранья туша, жир капал с нее в огонь. Для общего впечатления не хватало только корчащихся в огне грешников.

Впрочем, как быстро убедился Ордынцев, кого-кого, а грешников здесь было предостаточно.

Вокруг очага сидели и стояли персонажи, словно перенесенные сюда прямиком из ада дикой фантазией какого-то средневекового художника.

Одноглазые и вовсе слепые, безносые и изуродованные страшными шрамами люди теснились вокруг огня, потирая руки и нетерпеливо ожидая, когда дожарится жаркое. Одежда их была под стать жуткой внешности — прогорелые, драные лохмотья, каких постеснялось бы иное огородное пугало.

Впрочем, были здесь и приличные с виду люди — в дорогих, хорошо сшитых костюмах или неброских френчах советских служащих, но они терялись среди ободранных уродов и полуголых голодранцев.

— Здорово шамать, чинари! Уркам мое рамство! — приветствовал карманник всю честную компанию.

Обитатели подземелья повернулись к вновь пришедшим, и среди них поднялся громкий ропот, напоминающий отдаленный гул прибоя или звук приближающейся грозы.

— Ты, Рубель, каких мастрыг прикарячил? — спросил, выдвинувшись вперед, старый горбун в полушубке, надетом на голое тело.

— Сами мастрыги подрядились! — ответил карманник. — Никто их за уздец не шатал! Тудык мартей захороним…