Тьма над Петроградом

— Это у вас за границей так принято — в окна входить? — Узнав имя странного господина, Владимир Орестович почувствовал себя немного увереннее и даже немного повысил голос. — И если вы с предложением, то для чего «наган»?

— А как же иначе? — Луиджи пожал плечами. — В любое другое время вы слишком заняты, вокруг вас постоянно находятся товарищи по оружию. Вот и пришлось окном воспользоваться… а «наган» — это чтобы вы от неожиданности чего-нибудь не начудили. Так я о своем предложении. До моего шефа — так велит называть его мой иностранец, на американский манер, — до него дошло, что в ваши руки, Владимир Орестович, попала одна очень интересная картина…

— Что еще за картина? — возмутился Вольдемар. — Не знаю никакой картины!

— Знаете-знаете! На картине этой изображена, извиняюсь за выражение, селедка. Еще там есть луковица, репка и кусок хлеба…

Владимир Орестович удивленно заморгал глазами.

При одном из последних обысков ему действительно попалась такая картина. Он подумал, что вряд ли эта картина может стоить больших денег, и засунул ее за шкаф в своем кабинете. Владимир Орестович полагал, что дорогие картины — это те, на которых изображены знатные господа в богатых одеждах, красивые дома и ценные продукты питания, а не луковицы и селедки. Баранов не менял своего мнения, хотя Павел Аристархович Ртищев по мере сил старался его переубедить.

— Так вот, мой иностранец ужасно хочет приобрести у вас эту картину. У богатых, знаете ли, свои причуды… и готов он за нее заплатить аж двадцать тысяч долларов!

Услышав такую фантастическую цифру, Владимир Орестович побледнел. А потом покраснел, и руки у него задрожали.

Они дрожали одновременно от жадности и от страха. Потому что двадцать тысяч долларов — очень большие деньги, но и неприятности они могут принести тоже огромные.

— Только у моего иностранца непременное условие. Вы должны не только принести ему картину, но привести на встречу искусствоведа Ртищева. Если Ртищев в присутствии иностранца подтвердит подлинность картины, вы тут же немедленно получите всю сумму. — Искуситель в клетчатом пиджаке послал воздушный поцелуй полностью успокоившейся Полине и добавил: — Поторопитесь, Владимир Орестович, с ответом, а то как бы поздно не было.

— Я согласен, — неожиданно для себя сказал Баранов.

— Подъедете в ресторан пораньше, — инструктировал Серж Мари и Бориса, — столик заказан. Так просто не сидите, чтобы внимание не привлекать, но и еды много не набирайте. Потанцуйте, вина выпейте — в общем, изображайте влюбленных, которым хочется побыть в одиночестве, чтобы никто с разговорами не лез. Мари, томности во взгляде побольше, этакой лени в движениях, неторопливости… чтобы от других не отличаться.

— Как платье? — спросила Мари, поворачиваясь к Борису.

Он молча развел руками от восхищения. Сам он давно уже не чувствовал себя таким щеголем — дорогой костюм сидел отлично, крахмальная сорочка приятно холодила тело.

— Ну, удачи вам, господа нэпманы! — усмехнулся Серж. — Всем нам удачи!

Знаменитый ресторан «Донон» был открыт на набережной Мойки еще в середине девятнадцатого века. Это был один из самых фешенебельных ресторанов Петербурга, он славился великолепной кухней, румынским оркестром и отменным обслуживанием. В «Дононе» собирались писатели, художники, актеры. Среди постоянных посетителей ресторана были Тургенев и Салтыков-Щедрин.

После октября семнадцатого года «Донон», конечно, был закрыт, но с началом НЭПа он тут же открылся и снова стал одним из самых популярных заведений города. Теперь здесь собирались не писатели и художники, а процветающие нэпманы, удачливые дельцы черного рынка, трестовские воротилы и хорошо одетые молодые люди с глазами слишком честными для порядочных людей.

Зал был заполнен юркими маклерами, толстыми торговцами мануфактурой и бакалеей, шулерами в безумно дорогих костюмах с нарочито изысканными манерами, солидными немолодыми валютчиками, сутенерами с порочными лицами, кокаинистами с безумными глазами. И женщинами.

Дамы были хороши — в дорогих, чрезмерно обтягивающих платьях, выставляющих на общее обозрение хорошо откормленные выхоленные телеса, обвешанные драгоценностями, томно растягивающие слова и бесстыдно рассматривающие посетителей за соседними столиками.

Все это сборище ело, жужжало, непрерывно переговариваясь, покрикивало на официантов и чувствовало себя как дома.

Борис был ошарашен. У него было такое чувство, что все, что происходит сейчас, — сон, который вполне может закончиться кошмаром. Где страшная зима восемнадцатого, где отступление до Новороссийска, где голод и махновские грабежи? Откуда взялись все эти люди? Такое впечатление, что по какому-то странному недосмотру их не тронули, не ограбили, не посадили в ЧК!

— Тише, — прошептала Мари одними губами, и Борис похолодел, сообразив, что произнес последние слова вслух.

— Как глупы эти люди, — прошептал он, склонившись к маленькому ушку с бриллиантовой сережкой, — они не понимают, что большевикам нельзя доверять. Сейчас товарищи немного ослабили вожжи, но в один момент все это можно повернуть вспять.