Тьма прежних времен

И сияние запятнанного Меткой Светоча заливало все вокруг оскверненным светом. Тлеющий очаг ложного солнца под покровом ночи.

Безграничной ночи.

Четыре Откровения Синиал’джина

«Ты пьешь из реки, а она чиста и прозрачна.

Ты пьешь из реки, а она замутилась от грязи.

Ты вдыхаешь небо, а оно неисчерпаемо.

Ты плачешь, а соленое море жалит твои губы.

Радуйся и скорби, ибо ты дитя мира сего.

Небесам ты не ведом».

Нин’хиларджал, «Хвалы Забвению»

Мир заливает тебя ослепительным светом, но сейчас ты беспомощен и бессилен.

Люди связали его и пронзили гвоздями плоть, но были исполнены малодушия, а их ужас столь затмевал их ненависть, что в памяти не осталось и следа оскорблений, которыми его осыпали. Они кричат и смеются. Папа… За ними, на пастбище, что раскинулось на склоне холма, растет величественное в своей древности и одиночестве ореховое дерево, укутанное во мрак собственной тени. Пожалуйста, папа…

Аишралу!

Женщина, чьи зубы выпали от старости, хлещет его веткой чертополоха. Ее руки дрожат от ненависти и горя, обезображенные артритом пальцы трясутся, но глаза наполнены лишь вялым неверием… глаза, что раньше были дерзкими и живыми, теперь подобны пыльному нутру двух измятых карманов. Впервые он понимает, что никогда не мог постичь людей. То, как они тянут ярмо своих неуклонно тающих лет. То, что чаще бывают преданы, чем терпят неудачу.

Позади золотятся Рога, вздымаются ввысь, цепляя низкое, укрытое облаками небо. Над Воинством Девяти Обителей витают стенания.

Они закрепили и подняли его на шесте, у ног его груды сухого папоротника. Хотел бы он знать, может ли смерть быть прекрасной. Хотел бы он знать, как беспамятство может объять давно потерявшего память. Хотел бы он знать, каково это — пережить свою славу и уйти во тьму в подобном бесчестье. Хорошо, что именно эти визжащие животные удовлетворят его любопытство.

Он смотрит, как они наклоняют амфоры, видит, как пульсирующим потоком льется масло, белея в солнечном свете. Они все там, Тиннирин, Рама, Пар’сигиккас, с головы до ног покрытые кровью мерзости, их боевые кличи уже прерываются вздохами усталости, уже хрипят отчаянием. Люди, толпясь, стоят на свету — грязные, волосатые как звери. Их брови столь темны, что злобно сверкающие из-под них глаза кажутся огнями, зажженными в пещерах. Голова Рамы откидывается назад, подобно бюсту, падающему с неустойчивого пьедестала, обезглавленное тело обагряется кровью. Стремительная тень пятнает его, чудовищная громада инхороя, украсившего себя мертвой плотью их чуть более везучего брата. Он вглядывается в них — пленивших его хрупких существ, и скалится, обнажив свои заостренные зубы, пожирает глазами все эти лица, которые уж теперь точно запомнит, благодаря если не своим мучениям, то своему стыду. Колесницы квуйя пронзают высь, подобно самоцветам, брошенным кем-то сквозь небеса. Рама! Рама! Вперед выносят факел, в ярком солнечном свете он кажется не более чем дымящимся пятном. Вздымающийся вал ликующих воплей заглушает насмешливые издевки. Высится над битвой Киогли, воздвигший бастион из плоти поверженного Отца Драконов. Из-под его напоминающего котел шлема рвутся громовые крики, попав под широкий взмах его боевого молота, падает сокрушенный башраг. Всхлипывающий мальчик, совсем малыш, берет в руку факел. Владыка-Гора! — кричат он и его братья. Понукаемый, мальчик испуганно поворачивается к нему, держа факел, как держал бы ядовитую змею. Рога возносятся ввысь, золотящимися всполохами опрокидывая небеса. Квуйя вдали плывут по ветру, как искры вечерних костров, драконы, подобные кружащимся хлопьям черного пепла, своей яростью раздирают мир в клочья. Симпатичными пухлыми щечками малыш похож на свою мертвую сестренку (хотя ненависти в ней было больше, чем страха). Великий Киогли, шатаясь, опускается вниз, продавливая рыхлую, пропитанную влагой землю.

«Папа не выносит того, что он чересчур похож на меня», — смеется она, щурясь в солнечном свете, как будто бы собираясь чихнуть.

Как он мог… Как мог…