То, что делает нас людьми (СИ)

— Ну так себе реквизит, знаешь ли, — буркнул он, критично осматривая книжицу.

Макс злобно фыркнул; заносчивость Луиджи начинала его сильно раздражать. Ева закатила глаза, а Престон покраснел от ярости.

— Сойдёт! — рявкнул он, вырывая реквизит из рук Луиджи. — Это как раз то, что мне было нужно, спасибо, Макс! А теперь марш на сцену! Время – деньги!

Всё это Престон произнёс, глядя на Луиджи в упор. На имя Макса он сделал особый акцент; оно прозвучало так громко, что все находящиеся в зале невольно вздрогнули. Престон резко развернулся, поправил берет и помассировал виски. Луиджи с Евой нехотя поплелись обратно на сцену, на ходу перебрасываясь колкими замечаниями в адрес постановщика, при этом даже не пытаясь звучать тихо.

В воздухе витало напряжение, и появилось оно отнюдь не с приходом Макса. Вся эта кутерьма начинала казаться плохой идеей – причём всем, включая Престона. Но он старательно не подавал виду, уставившись в бумаги со сценарием и что-то говоря одними губами.

— Я всё ещё настаиваю на том, что пентаграмма — дурацкая затея, — заявил Луиджи со сцены, стараясь звучать громче, чем до этого. — А ты как считаешь, Макс?

Престон резко отвернулся, будто бы подколы Луиджи были осязаемые, и уставился на Макса.

— Ты ещё не ушёл?

— Как раз уходил, — пожал он плечами и тут же повернулся назад.

— Стой, погоди! — Престон быстро схватил его за руку и замер, пытаясь сосредоточиться на чём-то. — Нарисуй мне пентаграмму.

— Да ладно, Престон, неужели эта пентаграмма правда настолько важна? — проворчал Макс.

Престон побледнел.

— Ты же не дочитал пьесу, да?

Макс передёрнул плечами. Он дочитал, на самом деле. Иногда даже слишком вдумчиво. И, если честно, он понимал смысл пентаграммы. В общих чертах.

Вся пьеса представляла собой вольный пересказ событий, происходящих, чёрт возьми, в лагере шесть лет назад. Конечно же, она была полна косметических и сюжетных изменений, и не отражала точь-в-точь всё то, что происходило тогда; правда, Макс и сам особо не помнил деталей. Для себя он понял, что всё это – отражение восприятия Престона. Что-то вроде рефлексии на собственное детство – такого завались навалом у разных классиков Викторианской эпохи. Пьеса, на самом деле, была так себе. А пентаграмма…

Скажем так: она была символом ненависти Макса к Дэвиду.

Интересно, Престон так и задумывал?

В любом случае, Максу не особо хотелось рисовать её как символ. Но, честно говоря, нарисовать просто пентаграмму на стене… эта идея его завораживала.

— Чем я тебе её нарисую, кровью?

— Тут рядом художественная студия, мы там краски иногда берём. Соро….

— Художественная студия? В театральном комплексе?

Престон закатил глаза – видимо, ему не первый раз приходится объяснять людям, что художественная студия делает в театре.

— Мы здесь арендуем помещение. Художники – тоже. А ещё танцоры. И чёрт ещё знает кто. Какая разница. Сорок четвёртое помещение. Сходишь?..

Макс, тяжело вздохнув, угрюмо кивнул.

Разобраться в нумерации комплекса было крайне тяжело – в нём творился такой же творческий беспорядок, как и в голове у его обитателей. Таким образом, сорок четвёртое помещение находилось недалеко от пятого, принадлежащего Престону.

Макс постучался для приличия и, не получив ответа, вошёл внутрь.

На удивление, студия была небольшая. Явно меньше, чем зал Престона. Зато, в отличие от студии Престона, здесь были окна, из которых лился непривычно яркий дневной свет.

Посреди комнаты стоял огромный мольберт, совершенно закрывающий художника. Вдоль стены, рядом с которой располагалась дверь, тянулся длинный комод, заставленный разнообразными видами красок. Справа от Макса на краю балансировала башенка из палеток акварели, следом шли стройные ряды гуаши. Макс медленно пошёл вдоль стола, надеясь, что его не заметят, ища глазами хоть что-нибудь, отдалённо напоминающее баллончики с краской. Потому что рисовать что-то на стене было бы логично именно ими.

— Не наступи на «признание», — прозвучал из-за мольберта грубоватый голос. Макс резко остановился.

— Не наступить на что? — Тупо переспросил он.

Чёрт, он ведь так громко шёл. Было глупо надеяться, что его не заметят; или что там вообще никого нет.

Из-за мольберта выглянул… ну конечно, кто бы это ещё мог быть, кроме Дольфа. Как будто в этом городе нет никого, кроме его старых знакомых.

— «Признание», — повторил Дольф; в голосе всё ещё звучало некое подобие немецкого акцента.

Макс огляделся по сторонам, но не обнаружил ничего похожего на «признание» (чем бы оно ни было).

— Хорошо, не буду. У тебя есть алая краска?

— Зачем тебе? — Дольф недовольно свёл брови, откладывая кисточку.

— Престон попросил.

— Кто бы сомневался, — фыркнул Дольф, подскакивая с места. — Не дам я тебе ничего!

Макс растерянно моргнул. Всё должно было быть проще. Однако своего удивления он решил не выдавать, и потому спокойно пошёл дальше вдоль столешницы, изучая краски.

— Эй, ты… ты что… ОСТАНОВИСЬ! — последнее слово прозвучало слишком громко и агрессивно, и Макс от неожиданности чуть не упал. — Отошёл от «признания»!