То, во что верят все. Сказка об иудейской королеве-колдунье и её четырёх смертях

Во время последнего гадания он увидел те первые две смерти Королевы, которые и заставили его ехать в Тиздр. В той же очерёдности и с теми же подробностями. Оторвавшись от старческой гримасы зеркала, он тупо сидел в полной тишине. Потом ему пришлось пересказывать содержание всех прошлых гаданий, связанных с Дихьей. Он дико от этого устал, его силы закончились. А потом Королева молча ушла.

После того, как два призрака вывели его в полустёртые вечером холмы и привели в нежилую пещеру, где лежали их тела, после муторного, но недлинного ритуала передачи свитка колдуну-египтянину, земля содрогнулась от страшного удара.

Он до сих пор не мог понять, что произошло. Да и думать об этом не желал.

Это уже не моё дело, твердил он себе. Свиток не у меня, значит это меня не касается.

Взгляд на мутно-зелёную воду навевал дикую тоску. Хотелось заснуть и проснуться уже на Сицилии. Давид страстно желал встретить там хоть одного знакомого. Просто чтобы проверить, что он действительно свободен и его книга, его медвежонок-людоед, действительно привязалась к новому хозяину.

***

Домик на высоком, неровном холме был похож на брезгливо поджавшего лапки кота, сидящего возле воды. Вернее, возле границы тяжёлого предутреннего тумана, окружившего холм. Полоска неяркого света от полуоткрытой двери напоминала осторожно высунутый огненный язык, не спешащий пробовать холодное, слоёное месиво.

Сидящий на дрожащей от страха лошади молодой всадник смотрел на домик, не решаясь приблизиться. Хотя клочок света сильно его притягивал: ночная Тамазга — не место для прогулок. Пахло сырыми травами, зверьём и ужасом, исходящим от демонов и чудовищ.

Однажды, когда он ел в одиночестве, к нему подсел колдун-египтянин и стал небрежно рассказывать о своей знакомой, берберской колдунье, которая славится на всю округу умением рассказывать сказки. Рассказывал он небрежно и договорив сразу ушёл. Было абсолютно ясно: он всё знает. Может, Королева сама ему рассказала, а может…

В тот последний вечер, перед тем как отослать его к мусульманам, она сказала: «Ради этого дня я тебя усыновила…».

Очень тяжело быть выкинутым в бурю зёрнышком, которое должно прорасти много-много раз, пока не наступит подходящее время.

Уже через год плена он сильно изменился, да и как мог не измениться такой человек, как он. Он пропитался кисло-горьким, багровым соком умирающего солнца, тьмой за океаном, откуда пришли предки Благородных, запахом травок, снами и сказками. В нём колдовское варево Тамазги смешалось с тёмным, полувысохшим древним вином прошлого его собственных предков. Даже капелька золотистого иудейского мёда пришлась в этой смеси кстати. Он влюбился в Тамазгу и в её воплощение — Королеву. Что мог он поделать?! И куда он такой мог податься?

У неё уже не было сомнений, что мусульмане победят. У него уже не было сомнений, что в этом случае никто никогда не узнает, как всё было на самом деле и тем более — как всё должно было быть.

А ты рассказывай о нас своим детям, сказала она. Лучше — сказки, они живучей.

Сказки ещё надо уметь рассказывать, они должны кипеть в крови, не то превратятся в сонные поучительные истории.

Халид смотрел на домик, вслушивался.

Низкий женский голос напевал песенку, и она медленно ходила по двору с кривым деревцем и каменным столом, задевая длинными рукавами догорающие фонарики, заставляя дрожать похожие на детские лица отсветы. Так сказка задумчиво кружит, ищет верный брод, по которому можно перейти море того, во что верят все.

«Папочка, милый, открой мне дверь!
Из лесу идёт за мной страшный зверь!
Позвени браслетами, дочь моя,
И страшный зверь не тронет тебя!»