То, во что верят все. Сказка об иудейской королеве-колдунье и её четырёх смертях

Два дня в переходах Колизея и подземных казематах шла резня. Его защитники дрались как демоны, но с полным равнодушием, и это необычное сочетание вызывало у мусульман недоумение, а порой и страх. Затем почти половина сторонников Королевы были убиты или взяты в плен, а вторая половина, и Аместан в их числе, бесследно исчезли из окружённого Колизея. Что, впрочем, никого не удивило. Пленники рассказали, что Королева погибла, но тело её так и не нашли.

***

Израненный и опустошённый Йизри тихо брёл по лагерю у Колизея. Возле костров, как всегда, галдели и сплетничали.

— Я тебе говорю, она погибла там, в подземелье. Пыталась уйти по ещё одному тайному ходу, известному только ей.

— Да нет, я думаю, что это завалило проход у неё за спиной, а старая колдунья ушла в горы. Так что не спешите радоваться.

— Да она нарочно сделала так, что её завалило в огромной пещере, где хранились её сокровища. Чтобы ни они, ни её голова нам не достались. Все же знают, халиф эль-Малик сказал Хасану: «Или её голова, или твоя».

Вот и появилась новая легенда: полные останков, призраков и скорпионов древние подземелья, где-то в глубине которых теперь будет бродить, охраняя несметные сокровища, дух стодвадцатисемилетней королевы-колдуньи, иудейской фанатички, чёрная воля которой поработила тысячи воинов. На почётном месте в вечном колизее этой легенды навсегда теперь останется победитель колдуньи, Хасан. И, наверно, он тоже.

Почему же сосёт сердце тягостное чувство, что легенда не осуществилась, а умерла? Почему так муторно и пусто на душе? Неужели слухи и свитки — это надгробья истины, то есть — живой сказки?

Йизри не любил пробуждённую Тамазгу, ему было в ней страшно и неуютно. Но так тоскливо было стоять на пороге её нового сна!

***

В зале дворца халифа Египта было очень тихо: жизнь великого полководца висела на волоске.

Прямо перед халифом на низеньком столике стоял поднос с чем-то круглым, прикрытым белоснежным платком. Халиф переводил взгляд с предмета на ибн Нумана: на предмет глядел брезгливо, на полководца — укоризненно. Ох уж эта любовь всё обставить как в сказаниях, ну, право слово…

Наконец халиф медленно потянулся к подносу и откинул платок. Все увидели белый овал лица и два тёмных пятна неподвижных глаз среди дикой путаницы волос. Из-за спины Хасана к подносу вдруг резко дёрнулся Малик, застыл на мгновение и довольно громко облегчённо вздохнул: женщина была совершенно ему незнакома. Халиф покосился на колдуна, долго всматривался в лежащую на блюде голову, и, наконец, тихо пробормотал:

— Это же обычная женщина!

Платок опустился, в Хасана упёрся долгий яростный взгляд, но полководец остался невозмутимым. Халиф медленно отвернулся, потом поглядел на не знавших что писать, и поэтому неподвижных, писцов. Усмехнулся. Тяжело вздохнул и с подчёркнутой кротостью сказал писцам:

— Я сказал: в сущности, это была всего лишь обыкновенная женщина.

И халиф снова лукаво посмотрел на ибн Нумана. На лице того не дрогнул ни один мускул. Писцы застрочили. Им случалось заменять фразы и менее похожими на первый вариант.

***

Сизые горы, пропитывающий камни кислый сок закатного солнца, чёрные вереницы телег и всадников… Разгромленные отряды имазиген и иудеев день за днём уходили через горы Дальнего Запада в оазисы на границы пустыни, где можно было продолжать жить так, как хотели они, а не кто-то ещё. Их никто не преследовал: победители были измучены войной, особенно штурмом Колизея.

Аместан тоже был тут. Он ехал медленно, трогал жёсткими пальцами колючие ветки, наклонялся к камням, бормотал что-то, отвечая на кривоватые усмешки наплывающих навстречу гор. Висящая на его поясе флисса выглядела замкнутой, глядящей внутрь себя. Только преданно прижималась к ноге холодным, волнистым крылом.

Когда внизу наконец открылся роскошный вид на долину Драа, какой-то крепенький, низкорослый парень из византийских иудеев начал бормотать благословение «Создающему Мир» с таким восторгом, что Аместана чуть не вышибло из седла. Это благословение, читаемое каждый раз, когда человек встречает красивое или поразительное божье творение, Аместан считал одним из самых правильных иудейских изобретений. Он дружелюбно смотрел на парня и думал, что с этих пор он, пожалуй, начнёт здороваться с этим человеком. А там будет видно.

***

Давид плыл на ромейском корабле на Сицилию. Он с большим трудом убедил себя, что именно там найдёт жену и теперь старался больше об этом не думать. Тяжёлый, кажущийся сырым свиток, всё ещё стелился под мысли, их часто окутывало жёлтое, маслянистое марево, взгляд ловил в воздухе на краю поля зрения дрожание тёмных, узких силуэтов. Его потеря была слишком велика. Давид чувствовал себя пьяницей, который по всем правилам дал обет не пить вино и теперь пугает себя небесной карой, чтобы его не нарушить. Но не мог себя заставить не вспоминать. Особенно его последнее гадание.