Точка и линия на плоскости

Живопись как таковая, то есть как «чистая живопись», воздействует на душу своими исконными средствами: краской (цветом), формой, то есть распределением плоскостей и линий, их взаимоотношением (движением). Предмет (реальный: человек, дерево, облако) есть как бы только реальный привкус, призвук, аромат в композиции. А потому и нет надобности, чтобы этот предмет (реальный) был воспроизведен с точностью. Напротив, неточность его только усиливает чисто живописную композицию. Своевременное (или истинно современное) произведение искусства, как уже и сказано было мною, непременно между прочим отражает свою эпоху. А наша эпоха есть время трагического столкновения материи и духа, падения чисто материальных воззрений, время страшной пустоты и безысходности для столь многих, время огромных вопросов и для еще немногих предчувствие, предзнание пути к Истине. Как бы то ни было, все, что, по-видимому, стояло так вечно, крепко, в чем жило будто бы вечно верное знание, вдруг оказалось стиснутым и кое-где раздавленным беспощадным и спасительным «так ли?». Уже с гениальной руки Ницше началась вольная и невольная переоценка ценностей. И что стояло крепко – сдвинулось. В душе произошло как бы великое землетрясение. И вот эта трагичность и эта сдвинутость, эта зыбкость и мягкость материального ярко отражаются в искусстве неточностью и диссонансом. И, глядя и с этой стороны на картины, опять-таки надо не понимать и не знать, а только и исключительно отверстой душою чувствовать. Искусство есть живой лик не ума, а только и исключительно чувства. Кто не умеет чувствовать, тому темно и безгласно искусство. Но только у него же он и найдет спасение. Оно даст ему и голод, и пищу.

Не будет кощунством закончить эти слишком, слишком схематичные строки и невольно вскользь лишь задетые великие темы словами: имеющие уши да слышат.

И… горе имеет сердца!

Мюнхен, январь 1911

О понимании искусства [179]

Во времена большой важности духовная атмосфера так насыщена определенным стремлением, точно выраженной необходимостью, что нетрудно стать пророком. Таковы вообще периоды поворота, времена, когда внутренняя, от поверхностного глаза скрытая зрелость невидимо дает неудержимый толчок духовному маятнику.

Это тот маятник, который представляется тому же поверхностному глазу предметом, качающимся неизменно в одном и том же устройстве.

Он поднимается закономерно в гору, остается одно мгновение наверху и пускается в новый путь, в новом направлении.

Удивительно, почти непостижимо, что «толпа» не верит этому «пророку».

Все «точное», резко очерченное, прошедшее через столетия и «развивавшееся» в XIX веке до всеобъемлющих формул, приводящих нас нынче в ужас, – «вдруг» нынче же стало нам настолько чуждым, завершенным и, как это кажется некоторым, нынче «ненужным», что приходится почти насильно вызывать в себе мысль, воспоминание: «Да это было ведь только еще вчера». И… и во мне найдутся еще кое-какие остатки этого вчера. Этому верится так же плохо, как лично нас ожидающей смерти. Но тут трудно не только верить, но даже и просто знать.

Не думаю, чтобы нынче нашелся единственный, который бы не знал, что «с импрессионизмом покончено». Кое-кто знает и то, что импрессионизм был естественным завершением натуралистического стремления в искусстве.

Думается, что и внешние явления спешат наверстать «потерянное время».

«Эволюция» идет с быстротой, способной привести в отчаяние.

Три года тому назад всякая новая картина встречалась большой публикой, знатоком, ценителем, любителем и критиком бранью.

Сегодня… кто не говорит сегодня о кубе, о делении плоскостей, о красочных заданиях, об отвесном и горизонтальном, о ритме и т. д. и т. д…

Это именно и есть то, что способно привести в отчаяние.

Выражаясь ясно: совершенно невозможно, чтобы слова эти применялись с толком. Это не больше как полоскание рта словом, получившим модернистскую окраску.

Спешат «sauver les apparances»[180]. Боятся показаться… неумными и не подозревают, как это неумно.

Коротко говоря, нет большего зла, чем понимание искусства. Смутно чувствуя это зло, художники искони боялись «объяснять» свои произведения и в конце концов стали даже бояться и самых простых разговоров о них. Некоторые думают даже, что они могут унизить себя объяснением своих картин. У меня, по правде сказать, нет желания насильно стаскивать их с этих высот.

Два вековечных и вечно юных закона сопутствуют всем движениям духовного мира:

1. Боязнь нового, ненависть к еще не пережитому.

2. Стремительная склонность привесить к этому новому, еще не пережитому, убивающий жизнь этикет.

Лукавый радуется. Он смеется, потому что оба эти закона – самые прекрасные цветы его зловонного сада. Ненависть и пустой звук! Верные, старые спутники сильного и необходимого.

Ненависть – убийца.

Пустой звук – могильщик.

Но придет и воскресение.

В нашем случае воскресением является непонимание искусства.

Пусть и нынче это утверждение представляется парадоксом.