Точка разрыва (рассказ о команде, которой нет)

С кем только не сравнивали работягу Николаева — он и «мотор команды», и «бомбардировщик дальнего действия». С первых же минут майка на его плотном торсе делалась темнобордовой, на тренировках он их по пять менял — так потел. Если Аркадьев отправлял команду на кросс, старшим назначался именно Николаев, и дистанция пробегалась метр в метр, шаг в шаг. Остринку любил и в игре, и вне ее: ведь в команде (как у Твардовского) «не прожить без прибаутки, шутки самой немудрой». Розыгрыши его были беззлобны: по принципу «поди туда — не знаю, куда, принеси то — не знаю, что». Или — жены приедут на сбор, и одной он восхищенно, скрывая лукавство скажет: «Клавдия, а Клавдия, ты посмотри, какое у Зины платье замечательное, небось, у тебя такого нет»... И Клавдия мчит в номер к своей сумке...

Федотов... Не без трепета подступаем мы к форварду из предания. В канонической футбольной истории все идеально: получив в распоряжение двух таких виртуозов, как Федотов и Бобров, Аркадьев создал знаменитый сдвоенный центр, оставив молодого на острие, старшего же чуть оттянув, доверив и снабжение юного бомбардира, с чем благородно смирился Григорий Иванович, став и «гением паса». На деле же, как вспоминают близкие к делу, тень розни повисла-таки над линией атаки и к тренеру ходила делегация: «мы-де бегаем впустую, а эти самолюбы никак между собой не разберутся». Решение облегчилось (увы) все в том же роковом киевском матче — битый, преждевременно постаревший Федотов отошел назад отчасти потому, что берегся. В 1949-м он уже один из тренеров, и Разинский рассказывал, как он с ним, мальчишкой, пятым вратарем, работал. Бил своими неповторимыми — с лета с поворотом (один из секретов здесь, быть может, в том, что у невысокого Федотова размер ноги сорок пятый). Бил, предварительно указывая, в какую точку целит (попадал без промаха), и предупреждая: «Не расшибись, дорогой». В этих словах и климат старого ЦДКА, и опасения увечного форварда. В последний раз Москва видела его в матче ветеранов — метров с тридцати разразился он своим ударом, забил гол, после чего, держась то за ногу, то за плечо, поясницу, попросил замену, — это было за месяц до смерти. Вот он каков был, а что опасался летать самолетом или, к примеру, побаивался ограбления своей квартиры (в дубле один игрочишка, приятель шпаны с Савеловского вокзала, нет-нет да и обронит, подначивая Федотова: «Кривой сказал: на Ленинградском классную хату сегодня берут».), что держался в сторонке от молодых, счастливых, не загадывающих на будущее... «Видели бы вы его без трусов и майки, — говорит Нырков. — Там же ноги неизвестно на чем держались — ни менисков, ни сухожилий, одна кожа. Тело — сплошь бинты. Я ему, бывало, предлагал шуткой: «Может, что привинтить?»

О Боброве с его высокой и трагической судьбой в спорте вряд ли скажешь больше, чем сказано и написано. В том числе стихами: «Шаляпин русского футбола, Гагарин шайбы на Руси». По словам Аркадьева, он не думал, почему надо сыграть так, а не иначе, — то было наитие. «Ты, Моцарт — бог, и сам того не знаешь». Чувствовал ли уникальность, избранность свою? В повседневности, похоже, забывал — был прост, широк и щедр. На поле или хоккейной площадке, жадный до гола, мог сорваться: «Почему не дал?» Или: «Я те не мальчик за такими пасами бегать». Мы еще не раз вернемся к нему в нашем рассказе — просто обречены.

Наконец, Демин. «Дема с Пресни». Кругленький, беленький, сам был похож на мячик, игра его — веселая, а финтов таких ни у кого не было: мяч себе лежит, а Дема через него туда-сюда скачет. Один киевский защитник, недавно переехавший из Закарпатья, назначенный в игре опекуном Демы, потом сутки спал без просыпа, так его допек, заморочил малыш.

Дему любила Москва. Один из его многочисленных друзей-поклонников (а среди них были и Петр Алейников, и Николай Крючков, и Борис Андреев) Михаил Иванович Жаров рассказывал: «Понимаете, штука какая удивительная. Иду по улице Горького, и вдруг нет за мной толпы всегдашней, никого нет, понимаете ли, на ту сторону глазеют, а там, оказывается, Дема шествует».

На установках в ЦДКА любили бывать военачальники, как-то приехал Буденный. Дема в ту пору прорабатывал «Краткий курс», потому норовил вставить мнение о недостатках — в плане критики — как движущей силы. А тут — молчок. «Демочка, что с тобой?» — забеспокоился маршал. «Ему шею надуло, — пояснил Николаев, — неизвестно, как играть будет». Маршал вызвал адъютанта: «Привези из моего шкафа Машкину растирку». Велел за четверть часа до игры натереть шею Демы. Помогло — заиграл. Прострелил слева, мяч срезался, чего Хомич не ждал, и юркнул в ворота. Дема в восторге кинулся на гаревую дорожку прыгать и махать трибунам, за что товарищи потом его взгрели — не те были нравы, без истерических лобзаний. А «Машкина растирка» применялась для лошади Семена Михайловича, чтобы она играла и плясала под ним на парадах.