Точка росы

Что помнят глаза осени? Они помнят, как море рождает солнце, как рассвет озаряет угол стены: камень отполирован в двух местах — на уровне опущенной детской руки и, повыше, руки старческой. На панели проснувшаяся кошка прогибается струной трамплина от самых коготков. Из-за окна, забранного решёткой, раздаётся всхлипывание водопроводного крана, пение дверных петель.

И помнят глаза, как садится за мыс Баилов солнце. Как тень проливается по Большой крепостной от Верхнего базара к Нижнему: от Юхары-базара, царства ювелиров, до ремесленнического Ашагы-базара. От Шемахинских ворот и от Сальянских — к резным камням дворца Ширваншахов; как проясняются, становятся мягкими очертания ослепших от солнца дворцовых строений: густые резные арабески, купольные бани, диван-сарай.

Искры памяти о Каспии тянутся пунктиром через жизнь. Иногда помогают выжить. Однажды я плыл гостем на яхте вдоль берега Калифорнии. Тогда, у острова Святой Каталины, случился значительный шторм. Я был приторочен ремнями к койке, но проснулся от того, что потолок и стены каюты стали то и дело меняться с полом местами. Пушечные удары волн гнули борт, толкая меня в плечо, и в иллюминатор, за которым уже светало, я видел бутылочного цвета толщу Тихого океана, вспыхивавшего белыми горами в вершке от моего виска; я слышал поскрипывание обшивки под натиском боковой качки.

Мне стало не по себе, но Каспий помог собраться и оставаться спокойным до конца путешествия, ибо друг отца — капитан сухогруза Черникин — однажды признался: если бы он выбирал между предзимним Каспием и мысом Горн, он предпочёл бы последний: «На Каспии особая, обрывистая волна — она переламывает большие суда как спички. Так происходит потому, что каспийские глубины невелики, и разогнанная шквалом волна слишком резко и круто растёт — горб её взмывает над тормозящимся трением дна основанием. В океане вóлны, может, и выше, но пологие. Длинный корабль вскарабкивается по ним без особого крена и, перевалив через незаметный горб, плавно спускается. При шторме на Каспии судно взмывает носовой частью в воздух, и появляется ребро переламывающего момента — что очень опасно».

Мысль о том, что родной Каспий бывает по осени суровее океана, примирила меня со штормом, словно срубленная мачта.

Я знал каждое дерево в нашем саду. Я и сейчас помню кору каждого из них на ощупь.

Шпанская вишня — крупная, сладкая, каждая ягода — драгоценнее любой конфеты. Глянцевитая местами кора, сочащаяся янтарными слезами смолы, в которые попадали наездники и осы.

Огромный абрикос, тянувший от забора ствол к крыльцу, осеняя его кроной. После штормовой ночи нужно было аккуратно открывать дверь и потом, продвигаясь на корточках над ковром оранжевых плодов, расчищать себе путь к садовому крану, чтобы умыться.

Инжир — десяток смоковниц, дававших медовые упоительные ягоды. При первом августовском урожае я примечал поспевавшие и каждое утро выбегал в сад, чтобы проверить — не пора ли сорвать. А ещё инжир — самое удобное для лазанья дерево: узловатые шершавые ветви, громко шуршащие под ветром пятипалые листья. В ноябре хурма пылала в изумрудной своей кроне огромными закатными солнцами прозрачными от сочности.

Алыча — с похожими на полную луну плодами, заполнявшими рот сладчайшим густым соком, стоило лишь надкусить тонкую кисловатую кожицу. Детство прошло среди роз. Задолго до моего рождения мой дядя высадил десятки розовых кустов, рассчитывая на оптовые продажи. Но базарные торговцы платили только за розы с длинным стеблем, а такие получить можно лишь постоянной подрезкой, для которой у дяди, к счастью, не было ни времени, ни терпения. Так что розы дико разрослись и погрузили сад в свое царство.

Бабушка старалась не давать цветам осыпаться — время от времени она выходила в сад с медным тазом и щепотью собирала в него лепестки для варенья.

Самый удивительный сорт назывался хоросанским. Урождённая в почве, упокоившей Фирдоуси, Омара Хайяма и Имама Резу, эта роза обладала личностью: отчасти телесного оттенка, очень плотная, но настолько нежная, что была словно тончайшим символом тела. А запах такой, что увязаешь в сердцевине как шмель: нет сил оторваться, совершенно необъяснимо, как действует запах роз, — если бы девушка так пахла, это не было бы столь привлекательно. Девушки должны благоухать как-то иначе. Например, ноткой камфоры, таким сердечно-обморочным ароматом. На то они и девушки, а не цветы.

А вот ещё одно растение — персидская сирень. Начиная с восьмого класса персидская сирень устойчиво сочеталась с Грибоедовым; с тем, что видел Вазир-Мухтар из окна, глядя во двор русской миссии в то утро, перед смертью: розоватая пена на раскалённой лазури.

Детство летело, и стволы облюбованных нами с сестрой деревьев со временем отполировались, как школьные перила. Но дело даже не в деревьях, а в бабочках.

Напоследок я хочу вспомнить этих бабочек.