Точка росы

Зимой на реке не так, как летом, — скованное течение слепо тянет в излучину небо, снег вскрикивает под ногой на тропке, и, чуть дыша у кромки, лёд твёрдо пускает шаг на приволье плёса. С середины реки видны два берега, они тянутся торжественным ущельем, храм зимы приглашает пропасть в нём вечной прогулкой.

В тот день я нагулялся вдоволь, дойдя до К-во, полузаброшенной деревни, — десяток домов над берегом, два жилых, бруствер грубой ваты меж рамных стёкол, за ними ходики с берёзовыми гирьками, но прежде — кот недвижный: то спит клубком, то болванчиком бессмысленно видит поле, березняк, проваленную крышу коровника, метёлки пижмы, оцинкованный козырёк колодца под шапкой снега и бахромой сосулек, обледенелый край, рассохшийся ворот, цепь мотком. Кот и во сне всё это видит.

Одет я был легко, вышел как в городе, без валенок и тулупа, отчего и озяб внезапно, несмотря на солнце, быстрый шаг. Пальцы замёрзли в перчатках, поджал их в ладонь, холод отнимал подошвы. Я повернулся уже в обратный путь, снег искрился, синела цепочка моих следов — как вдруг заметил справа в ярком свете, как что-то движется сквозь воздух, некий призрак отчётливый. Вот странно! Дымок упрямым столбиком возносился над береговым увалом, стоял несколькими прядками, исходя неизвестно откуда. Погасший костерок рыбака или что тут такое кури́тся? Я пошёл к берегу, на этот дымок, неизвестным явлением прямо из снега поднимавшийся среди двадцатиградусного мороза вверх, упрямо, отвесно, в полном безветрии, среди с полдня открытых веером снопов солнечного света.

Снегу было уже выше колена, когда я разгрёб это место — впадину на снежном покрове. Она скрывала глубоко залёгший ком травы, бурьяна, густой силосный дух осенней прелости закутал лицо. Я встал на колени и жадно сунул руку в густую мокроту́, полную тепла, пальцам казавшуюся с морозу горячим миром. Вдетый сначала ладонью и теперь — всем существом, я не мог оторваться от этой чёрной норы, провала, припорошённого снегом, он остывал, отданный теперь атмосфере, но теплота гнили была упорна. Ещё долго я пробыл над ней, словно среди великолепия света, снежной стерильности, нарядной белизны и в то же время отчётливой мертвенности, непригодности для жизни — вот здесь, в природе, была единственная точка тепла, точка плодородной темноты и жизненной влаги.

Я по очереди держал руки в этом неожиданном тепле, оттаивая, пальцы то гуляли, то замирали в наслаждении, будто пытались нащупать что-то знакомое, — и я ощущал, но не понимал ещё воспоминание, так притянувшее меня к этому отложению живого, так привлёкшее всё моё существо, как увлекает яркий, важный сон, никак не вспоминаемый, но от которого остаётся прикосновение.

Вернувшись домой, затопил печь и перед приоткрытой топкой внезапно понял, что́ там было такое, отчего вдруг пальцы погрузились в это протяжное, насыщенное невыразимым смыслом время. Я понял, что́ пальцы пытались нащупать в этой отвёрстости, в этой дышащей точке живого… Его язык!

Я оглянулся — за спиной у меня лежала корзина с надранной берестой для растопки, несколько поленьев, снег с них стаял ещё не весь и стекленел зернисто, пуская струйки в лужицу на полу. Вот тут примерно и лежала голова старика, мелко дрожала, слюна пузырилась, ползла, вдруг взмокшие пряди…

Случилось это давно, помню, тогда у меня ещё не было машины, но точнее сказать не умею — теперь в моей жизни года неотличимы, не то что в юности, когда каждый день был отмечен вспышкой события. Летом в отпуске я жил на даче, никуда не поехал — для заброса на Памир не было ни денег, ни попутчиков, а Крым и Кавказ давно пали под натиском туризма. Развлекал я себя нехитро — одиночеством, сном и рыбалкой, гонял на велосипеде по полям, лесам, возился в саду, латал крышу, успел поставить столбовой фундамент для пристройки. В тот день я решил отсидеть вечернюю зорьку и двинулся со снастями наперевес к Т-ске, к омуту за вторым мостом, считая от устья этой небольшой речушки, притока Оки, километрах в трёх от нашего городка. Крутые, заросшие ивняком берега в этом месте труднодоступны, но охота пуще неволи, и вот я уже сижу по-турецки с книжкой в руках, то и дело соскакивая глазом со строчки на кончик удилища, иногда приятно настораживающего случайной потяжкой, вызванной переменой силы течения.