Точка росы

Но вернусь к тому летнему происшествию у моста через Т-ску, к тому событию моей жизни, с которым ещё не скоро расквитаюсь. Тогда на омуте я удил полудонкой голавля на корку чёрного хлеба или на большого кузнечика — на кобылку, которая временами, отрываясь от пожирания одуванчика, вдруг принималась шуршать, ти́кать и лягаться в деревянном пенале, лежавшем у меня над сердцем во внутреннем пиджачном кармане. Но на улов я, как всегда, не рассчитывал: главным в моём занятии было созерцание и чтение сквозь это созерцание, усугублённое общением с невидимостью. Ведь какое ещё из человеческих занятий так же пристально подражает метафизике — оптике незримого, — как рыбная ловля! Сакральность устройства приманки, наладка снасти, ворожба погоды и обстоятельств сезона, устремлённые в неведомую глубину, — всё это превосходно упражняет надежду и воображение в схватке с удачей.

Я читал биографию Джека Лондона и, не слишком следя за действием, удивлялся возникновению иной реальности из слов, бежавших по поверхности реки сквозь прозрачные страницы. Вечер насыщался, свет входил в берега теней, дрозды грустно распевались, оглушительно на том берегу защёлкал соловей, и вдруг визг тормозов на мосту вышвырнул меня на волю.

Звук над водой, несомый зеркалом течения, бежит далеко-далеко — и почти над самым ухом я услышал:

— Отец, ты чё под колёса лезешь, старый хрыч, жить надоело? Ну ты чего, отец, ты дурак, что ль, совсем? Ты посадить меня хочешь? Да я хрен сяду. Ну-ка, иди сюда, иди, не бойся…

В ответ я услышал нелепое, всхлип и снова лепетанье — и, громыхая сапогами, минуты через три я взлетел на откос. Водила уже сидел за рулём, а завидев меня, только пришпорил — воткнул передачу и сам передёрнулся весь — усатый, лупоглазый, палец приложил к виску — кивнул в сторону.

На обочине запрокинулся на бок огромный старик, туловищем он привалил себе руку, которая ему нужна была для опоры, чтобы подняться. Здоровенный, седой, всё лицо в серебре щетины, с кровоподтёком на скуле, весь он трясся, лицо, сокрушённое гримасой горя, поражало. Водила уехал, а я не сразу решился обратиться к старику, настолько он был огромен и красив, и я не знал, как подступиться.

Необыкновенное сочетание немощи и величественности удерживало от любых действий. Облик старика был настоящим зрелищем, причём нездешним, настолько находящимся вне опыта, что я и не знал, как быть. Вырванный из покоя, выпав из одного сновидения в другое, я стоял и подумывал, не исчезнуть ли обратно. Время от времени по мосту проносились машины, но они слетали с горы на приличной скорости и если замечали что-то необыкновенное, то разобрать не могли.

Конфуз, происшедший с человеком необыкновенной внешности, меньше приглашает к участию, чем таковой с человеком внешности заурядной. Я спросил: «Дедушка, что с вами? Чем помочь?»

Старик продолжал плакать, я кое-как справился, поднял его в вертикальное положение, он освободил руку. Человек это был тяжеленный, не было и речи осилить это собрание костей. От него несло старостью: мочой, перхотью и шипром, одет он был в некогда приличный, а теперь грязный, мятый, с оторванным рукавом костюм, кроссовки — гулливерские, сорок седьмой размер, — просили каши. Старик не унимался, весь он содрогался от рыданий, слёзы текли. Когда я его спрашивал о чём-то, он не отвечал, а только ещё больше кривился, как ребёнок, от приступа плача.

— До Александрова я еду. Отвезите меня, ради Христа, отвезите…

— Постойте, дедушка, где Александров, а где Калуга. Далеко ж вы забрались.

Больше ничего я не мог от него добиться, оставил его тут, на обочине, а сам кинулся сматывать снасти. Вернулся мгновенно, но старик уже плелся, шаркал в гору, машины его сторонились, сбрасывая газ на подъёме; вверху высилась берёзовая роща, дачные домишки ссыпались по склону, на который протяжным поворотом взбиралась дорога; солнце уже садилось и путалось в шатре берёзовых плетей. Хоть и шёл старик аккуратно, но то и дело зыбкость в ногах кидала его по сторонам и могла швырнуть под колёса. Я догнал его, когда он снова потерялся и встал на дороге. Теперь он не плакал, вытирал рот платком, не попадая по губам, что-то бормотал, на меня не смотрел.

Я по мобильному вызвал неотложку и через час подсаживал, грузил деда в «карету».

— Только что мы будем с ним делать? — спросила молодая врачиха.

— Вам он нужней, чем мне. Не имеете права… У него сотрясение… — Я засуетился.

— Ладно, разберёмся, — ответила она.

На другой день, уже позабыв о происшествии, я отправился в магазин на велосипеде и снова на обочине увидал этого высокого старика. Теперь он не плакал, но был в том же ступоре, ничего не понимал вокруг, был полностью погружён в грохочущую пустоту своего нутра. Он не признал меня; то ли памяти совсем не было, или таких, как я, на его пути — и сердобольных, и ленивых, и жестоких — было множество, всех не упомнишь.

— Дедушка, вам в Александров нужно? — спросил я его.