Точка росы

Не на чужом опыте знал, что так бывает, но всё равно, глядя на Славу, на её обнажённую разновесную грудь, никак не мог понять, что так в ней привлекает; как трудно искать разгадку тайны прекрасного. Выглядела не всегда опрятно, появлялась нечёсаной, в русых космах, свисавших вдоль её щуплого, загоревшего до черноты тела, — проходя по утрам вдоль берега бухты, где жили хиппи. Лисья бухта, крымское приволье с начала семидесятых годов, после того как власти закрыли уединённый Карадаг для посещения, славилась песчаным пляжем, единственным на всём восточном побережье полуострова, и обилием полудрагоценных камней, приносимых штормом от подножья древнего вулкана. После свежего ночного прибоя ранним утром по колено в воде она брела вдоль полумесяца бухты, глядя под ноги на мокрые, обнажившиеся из-под прошуршавшей волны камни: искала агаты, сердолики, халцедон, куриных богов — плоскую, вымытую насквозь гальку, которую хиппи подвешивали на бечеве перед входом на стоянку, — всё шло впрок, на поделки: амулеты, броши, вплетённые в кожаное макраме; с продажи этих побрякушек на пирсе у санатория они и жили летом. Община хиппи дружно обитала у подножья Эчки-Дага, в редкой зелёнке, куда сносили с озера под Отузами нарезанный тростник, устраивали из него лежанки и хижины.

Дурман доставляли общине двое татар, появлявшихся в бухте на лошадях. Бесседельные, раскачивающиеся поверх вихляющих крупов дебелых кобылиц, Чингиз и Рустем развязно осматривали обнажённых девушек и чувствовали себя хозяевами побережья. По оставленному на тропе вдоль берега, ещё не смытому прибоем лошадиному помету он узнавал, что в бухте царит веселье: гашиш был самым невинным из пристрастий юных робинзонов.

Много лет подряд в сентябре он приезжал сюда на этюды. Таскал вдоль подножья Эчки-Дага мольберт и бился над передачей цвета здешних холмов. Выжженная трава — золотисто-пепельная дымка, стелившаяся по икрам, бёдрам, лону мускулистых конических отложений вулканического пепла, формировавших берег, — придавала ландшафту ощущение парящей лёгкости. Он смотрел на неё, на эту поразительно искорёженную женскую фигуру, от которой нельзя было оторвать глаз, и бормотал: «Никогда, никогда ещё человеческое тело не было так изогнуто душой…»

На третий год он стал здороваться с ней, но она не всегда узнавала его, особенно находясь в угаре. Но ему удалось выяснить: ей двадцать три, зовут её Слава, она из Луганска и теперь всё быстрее катится в близкую пропасть: гашиш давно уже оставлен ею ради другого великолепного возлюбленного. «Как бы объяснить, — говорила она. — Это так хорошо, как если бы умерший отец вдруг крепко тебя обнял».

Больше всего ему нравилась стоянка у Роддома. Небольшая бухточка, хорошо защищённая от волн, называлась так потому, что издавна слыла пристанищем любителей естественных родов. Каждый год здесь появлялись тихие сосредоточенные женщины средних лет, акушерки-самоучки, целительницы, которыми владела тёмная страсть к риску, к марлевой грани между небытием и жизнью. Они жили лагерем у самой воды, после заката читали лекции у костра для тех семейных пар, кто планировал в ближайшее время родить, и для тех, кто ещё только задумывался о том, чтобы выпустить младенца в море.

Ему нравилось находиться вблизи людей, охваченных мощной общей заботой о продолжении рода. Величественная красота беременной женщины ценилась им высоко, он знал всех акушерок, и роженицы скоро привыкали к молчаливому художнику, жившему над Роддомом на полянке, близ тропы, ведущей к Эдему — так назывался соседний участок берега, образованный слоистыми красноватыми известняками, которые, просвечивая сквозь толщу воды, придавали особенный цвет морю — будто где-то на глубине жило закатное солнце.

Заядлому пловцу, ему нравилось, когда роженицы провожали его в море — за горизонт, в ежедневное двухчасовое плавание; нравилось, когда они с восхищением его встречали, говоря, что уж и не надеялись. Он обожал оставаться наедине с морем, с его смертным простором, ему нравилась эта мужественная, силовая близость.

Любой новорождённый, будучи вынут из вод Роддома, приносил с собой праздник. И он старался не пропустить момент родов: женщина ложилась в воду, на специально составленное из камней родильное ложе, и начиналось тревожное действо, во время которого ему особенно хорошо работалось. Он вставал у мольберта, и неясные тяготы, и напряжённость, и суета внизу, за которой он волей-неволей подглядывал, возбуждали в нём особенный ритм. Он то видел, как роженица встаёт в кошачью стойку, выгибая поясницу, то слышал, как она шумно дышит, ритмично постанывает или протяжно поёт, затихая после окончания схваток.