Точка росы

Он открывает подаренную шведом книжку, перелистывает, не в силах вчитаться. Ему нужно сдержать дыхание и биение раскалённого солнечного сплетения. Он думает: «Как всё-таки эпически устроено многое в этом мире. Один хороший человек — совсем не единица. За ним стоит воспитание и масса обстоятельств, сформированных или вызванных к жизни в среднем не случайно. За каждой элементарной частицей существования стоят тоже в преобладании хорошие люди. Родители, предки, учителя, друзья. И так далее, лавинообразно, вплоть до сонма и далее в мириады. Точно так же за плохим человеком стоит воинство — виртуальное и фактическое собрание дурных людей и вызванных ими или создавших их обстоятельств. Так что в любом отдельно взятом столкновении сходятся войска — ангельские и человеческие — настоящие воинства плохого и хорошего. Только вдумайтесь, сколько за нашими плечами событий, слов, людей, улиц, зданий, неба, пыли, солнца, хлябей».

Та девушка стала его главной хлябью когда-то. Он едва выжил, летел к ней потом много лет, как мотылёк на свечку. Но позже стремление сникло, исчезло, и вот уж он и не вспомнит, когда последний раз думал о ней. «Впрочем, я прожил слишком долго».

Но нельзя же так просто её отпустить! И вдруг его осеняет. Он берёт со стола солонку и, посматривая по сторонам, приближается к ней и её мужу, становится рядом. Швед краснеет и говорит без умолку, едва позволяя Поэту вставить слово. Тот, однако, ничуть не смущён. Дрожащей рукой, потихоньку, он приближает кулак с зажатой солонкой к карману пальто жены дипломата.

Несколько крупинок морской соли падает на подкладку, катится по панели телефона и исчезает в шве. Поэт убирает руку.

Зачем он так поступил? Насолил в отместку? Или вспомнил арабский обычай из «Тысячи и одной ночи» — мол, если рассыпал соль, то, чтобы избежать беды, надо перекинуть её через плечо три раза?

Он не знает.

А ещё когда-то римские легионеры получали за службу плату кусками каменной соли.

А может быть, он решил частички древнего океана — того, над которым носился дух земли безвидной и пустой, высохшие капли вечности, её кристаллы, поместить в подобающую оправу.

2014

Слава

Левая грудь была меньше правой: будучи отчасти уродством, это парадоксально добавляло ей привлекательности. Облик её никак не выходил у него из головы, и размышление над причиной влечения перешло в рассуждение о природе красоты: красота убивает желание. Тогда-то и вспомнил, как подростком рухнул с тарзанки, недолёт до водной глади затопленного карьера, переломался, три месяца лежал в гипсе и много чего казарменного слышал от мужиков в палате, много разных баек, одна запомнилась. И не потому, что рассказчик был человеком необычным — матросом, которого ударила волна на бушприте в Севастополе и так поломала, что привезли его, замурованного, в Москву, в Институт травматологии. Парень любил скабрёзные басни и среди прочего поведал, что некоторых привлекают убогие — безногие, безрукие, карлицы. В них влюбляются и беснуются, калеча, перегрызая глотки в схватках за обладание. Теперь он понимал — в этом много тёмного, животного, но и разумное тоже есть: такая страсть подкрепляется жалостью, топливом любви. А тогда ему было невдомёк, поскольку ещё жил не умом, а чутьём. И ведь однажды это случилось с ним. В двадцать пять лет безнадёжно любил соседку по этажу в башне художников на Вавилова — дочку хорошего баталиста, горького пьяницы и вдовца — девушку-горбунью, поражённую в детстве церебральным параличом. Как только видел её, в нём сразу просыпался маленький слабый человек, который обеими ручонками сжимал ему сердце и норовил заплакать его же глазами. Она почти не могла ходить, а если и шла, то такой изломанной походкой, что больно было на неё смотреть и хотелось подбежать и взять её на руки; ещё она мучительно заикалась, иногда у неё случался речевой ступор, и тогда слова вырывались из конвульсивного рта вместе со звуками, похожими на лай. С резкими чертами лица, обрамлённого ухоженными вороными волосами, очеловеченная химера, с горбом, похожим на сложенные крылья, она играла им как хотела; и он — саженный красавец, пловец — волочился за ней отчаянно: возил через весь город на инвалидной коляске на концерты, выставки; а однажды она призналась, что больше всего в жизни мечтает посмотреть на тающие айсберги, на голубоватые ослепительные горы посреди океана и солнца. И он стал искать связи с океанографами, он знал одного — познакомились на острове в Белом море, куда его заслали на целый месяц на метеорологическую станцию: хотел рисовать бледное небо над бледным морем — вот и рисуй, сказала ему подруга на Беломорской биостанции МГУ, где он, студент Суриковки, решил провести лето. Через того приятеля навёл справки и выяснил, что вроде можно отправиться на научно-исследовательском судне в Баренцево море — наблюдать за дрейфом айсбергов, но, когда узнали, что с ним будет инвалид, — отказали, никакие магарычи и уговоры не помогли. И это был единственный раз, когда не смог выполнить её желание.