Точка росы

Однажды в проблеске сознания я нашёл себя ползающим вокруг скважины, вынюхивая нефть. Я припадал к доскам, к железу, пропитанному нефтью, вдыхал острый её запах, пытался им согреться; снова полз и окунал руку в лужу с нефтью, вымазывал себе лицо. Я оказался на краю безумия. Как те ваши красноармейцы на безлюдных каспийских островах… И только одну мысль помню, одну-единственную. Помню, что ясно понял: запах нефти, недр есть не только запах цивилизации, но и дикий аромат забвения. Того времени, когда некому было сознавать Творение, когда, по сути, не было и времени… Вот это сопоставление плыло через моё существо, пока я смотрел в слабине на жидкое небо, на стволы и кроны, на промышленную рухлядь среди тайги, на череп лося с остатками мохнатой кожи… Я подносил испачканные в мазуте руки к лицу, вдыхал и успокаивался, снова сворачиваясь калачиком на лежанке из лапника, накладывая на себя обстоятельно колючие веточки, которые, казалось, были тяжелей моей руки. Я спал, спал, спал, но потом и на сон уже сил не было. Пару раз я встрепенулся идти спасаться, но кругом была вода, она совсем давно уж тихо всё залила зеркалом. В какой-то момент я видел ясно себя со стороны. Скрюченный человек в оранжевом пуховике лежал посреди зелёного островка, а вокруг над ним кипели птицы. Затем птицы куда-то подевались, потом снова появились, стали орать, но почему-то я оглох, и внутри ничего не трогалось от их щебета. Иногда ветки с оглушительным плеском падали в воду. Две, три веточки за несколько часов. Вдруг появился комар — и я обрадовался ему, такому огромному, такому громовому. Комар сел на запястье, и я видел, как крошками слюды дрожат крылышки, как рубиново полнится его брюшко, вспыхивает изнутри, если поднести его к солнцу, щурившемуся меж верхушек деревьев…

Наконец смерклось. Сквозь вечность несколько раз я приходил в сознание и сразу нащупывал на груди фотоаппарат, который давил скалой, я сваливал его, чтобы продышаться, но потом снова ставил обратно, будто этот кусок ледяного стекла был моим сердцем… Помню, кто-то ходил вокруг, шлёпал по воде, пробегал, останавливался. Я разлепил глаза и увидал собаку. Страшную, грязную, кривоногую собаку. И только тогда сообразил, что передо мной росомаха, когда она косолапо приблизилась к помосту и потянула воздух от меня. Я щёлкнул зажигалкой, хвоя затрещала. Росомаха передумала и потрусила, пошлёпала по воде. Вдруг обратилась к лосиному черепу, понюхала, приноровилась куснуть — потянула зубами за край, но бросила. Я загасил «одеяло», чуть согревшись. Засыпая, я знал, что росомаха вернётся. И засыпал со спокойной мыслью, что она теперь сильнее меня…

И снова я провалился и увидел теперь Васильича, рвущего в клочки росомаху.

Последний раз я открыл глаза от страха. Мне показалось, что вместо меня здесь лежит ребёнок, чужой ребёнок. Я встал на колени, задыхаясь, и снова свалился на доски от бессилья. Кое-как придя в чувство, заметил, что сосна, которая росла ближе других деревьев, стала толще. Человек, стоявший за ней, целился из ружья. Он шевельнулся, и масляно блеснула внутренность ноздрей двустволки. Я снова лёг, но глаза не закрыл, пошли кружиться вверху деревья. Я смотрел в небо и соображал, что лес стемнел, что вода сошла и деревья теперь стоят на земле. Николай отпоил меня, привёл людей, меня забрали. До трассы оказалось недалеко, километра три.

— А когда было страшней всего? — спросил Юрий Иванович. — Когда на дерево залез?

— Страшней всего стало потом, в Москве, когда очнулся в больнице, когда появились силы бояться. Яркое утро, открытое окно, сосед по палате курит на подоконнике. Смотрю, сверху спускается жук, крутится… Нет, не жук — спичечный коробок на ниточке. Парнишка зажимает коробком сигарету. Я тоже попросил у него закурить и только на второй затяжке начал слышать, дышать: лето, парковые дорожки, пакет фруктового кефира, первая сытость…

— А что тот англичанин? Его тоже нашли? — спросил Юрий Иванович.