Точка росы

Фотографировал я всё реже, потому что всё труднее было поднимать фотоаппарат, думать о снимке. Но, когда я совсем падал духом, я искал кадр. Разобрав потом снимки, понял, что почти все они были залиты отражениями. Тайги — деревьев, кочек, мха — на них не было, но были их отражения и отражения моей фигуры. Единственный прямой кадр: невиданный, почти оранжевый древесный гриб размером с лошадиную голову, царивший на берёзе. Чтобы найти его отражение, мне пришлось бы долго идти по колено в воде… Надо было срочно выбираться на сухое место, разводить костёр. Орехи-сухофрукты были на исходе, и я решил заголодать. Наконец выбрался на островок — небольшой пригорок с тремя чахлыми соснами на вершине, россыпь валунов. Потихоньку, экономя силы, забрался повыше, обнимая прохладный внизу, но выше — теплевший от солнца пахучий ствол. Смола помогала карабкаться, иногда только благодаря ей я удерживал в объятиях гладкую древесную телесность, прижимаясь щекой к шелухе, просвеченной солнцем, — и забрался туда, где начинала чувствоваться качка, гибкость ствола: оторвал взгляд от коры, посмотрел окрест — и внутри у меня захолонуло. Всюду, куда хватало глаз, стоял ровный разлив воды: тайга до горизонта, сам горизонт — всё было полно блеска.

Если бы не весна, я бы вряд ли спасся. Погибают люди больше от паники, от судорог. Мне жаль было двинуть копыта посреди такой красоты — леса, залитого небом, погружённого в призрачно-изумрудные облака проклюнувшихся почек. Прах зелени и жизни, становясь потихоньку всё явственнее, заселялся птицами, обезумевшими от свадеб… Пинь-пинь-пинь, тиви-тиви-тиви, чивиринь-чивиринь-чивиль-чивиль — раздавалось отовсюду. Грех было пропасть задарма.

Спускаясь с сосны, я заметил вдалеке руины каких-то конструкций и под конец дня вышел к заброшенной скважине. Посреди развороченной колеи лежала шкура лося, задубелая от морозца, прихватившего воздух хрусталём. Череп лося выглядывал из огромной лужи, вокруг глазниц ползали, перелетали мошки. Остатки пребывания бурового отряда: остов вышки, облитой нефтью, чёрный от мазута монтажный состав высился предо мной. Я еле отодрал от помоста две доски, отлежался и после прыгал на них, переламывая, упал и лежал ещё долго. Шатаясь, стоя по колено в воде, надрал бересты, развёл костерок. Пламя лизало замасленное железо, я отупело хотел, чтобы вышка запламенела, составив собой сигнальный костёр. Прокалил валявшуюся банку из-под солидола и вскипятил талой воды. Когда пил, понял, что умираю от жажды. Вскипятил ещё, согрелся. Осмотрел ползком буровую: скважина была забита комьями бетона, масляные пятна ползли по воде вокруг. В стороне, в ямке, нашёл немного тяжёлой отстоявшейся нефти: собрал, слил.

Днём раза два слышал хлопающий, секущий звук вертолёта. Пробовал погуще развести костёр, но без толку: дым тянулся по земле и не думал подниматься к верхушкам деревьев. Ночью нефть пригодилась для розжига. Утром вышел на колею, которая то и дело пропадала в воде, брёл по ней, надеясь, что выведет на езженый зимник. Но километра через два дорога обогнула болото и скрылась в разливе. Я постоял, глядя, как долго уходят колеи под воду, темнеют, пропадают под уклоном. Вернулся к вышке и прежде, чем потерять счёт дням, взял пробу, смочил ватку, упаковал «письмо в бутылке». Мне всё время было холодно, штормовая экипировка держала тепло на пределе.