Тогда, в дождь

Чуть ли не бегом вбежал Ауримас во двор, посыпанный рыжей кирпичной крошкой, где в глубине на тесном стекле значилось РАДИОСТУДИЯ; чуть ли не бегом, да, потому что боялся опоздать, и в то же время на бегу он усмирял сам себя — небось не подобает лауреату носиться, как шальному мальчишке; Старика не было; мальчик смотрел ему вслед большими голубыми глазами из-под нахмуренного, взрослого лба со спутанным нависшим чубом — почти как у самого Ауримаса; одни лишь эти глаза он и видел сегодня; и вчера, и позавчера; глаза и чуть тронутые улыбкой губы, которые мелькали в окошках всех киосков; глаза писателя Глуосниса, губы писателя Глуосниса… Восемнадцать ноль-ноль — возглашали газеты, и Ауримас не мог опоздать, писатель Глуоснис; это его день! Его день, его праздник — праздник, который всегда с тобой, где-то прочел он: о радости, которая никогда не покинет человека, если эта радость — порождение искусства; сегодня прозвучит самый звучный аккорд этого праздника — forte fortissimo, как сказал бы преподаватель музыки (был на курсах и такой); даже посещение прокуратуры, собрание в особняке близ кладбища или спор в доме Вимбутасов остались далеко, в прошлом, подернулись дымкой времени, покрылись налетом пыли — серой осенней паутиной, приплывшей за ним сюда; небось и прокуроры слушают радио! Слушает прокурор, слушают Лейшисы, слушают Даубарас с Шапкусом — радио, друзья мои, это большое дело; Мике Гарункштис и тот, может быть, слушает, хотя и обещал, черт полосатый, обождать меня здесь, у ворот радиостудии; неужели не знает, что времени у меня… и если, потомки, вам кто-нибудь скажет…

Стремглав вбежал он во двор и приветственно помахал издалека рукой — надписи РАДИОСТУДИЯ, а Заодно и пышноволосой брюнетке, которая сидела за столом у окна и, подобно секретарше из прокуратуры, выстукивала на машинке какой-то текст; «Привет, ягодка!..» — чуть было не окликнул он (так делал Мике, который в радиостудии был свой человек), но вовремя одумался, сообразив, что прежде он заходил сюда, а следовательно, и брюнетку видел всего один-единственный раз — когда приносил информацию о курсах (информация, коллега, — червонец, статейка — три), и не знал ни имени этой девушки, ни фамилии, — он промолчал и, с достоинством глядя вперед, прошествовал дальше; надо будет купить ей конфет, да, непременно, когда получу гонорар, а ведь он небось побольше, чем за информашку или даже за статью; Мике просветил его… Платит радио, платят редакции, подумал он; впервые задумался об этом: можно будет купить костюм и масла на зиму и, может быть, валенки бабушке — как хочется что-нибудь сделать для нее, к тому же если заведется пара рублей… Впрочем, сегодня — не в этом суть; сегодня он — лауреат; сегодня Каунас — да что там Каунас, вся Литва! — услышит не только его фамилию, которую, надо полагать, и так уже знают по газетам или по журналу, где был его рассказ, не только фамилию, но и голос, голос писателя Глуосниса; и, может, давайте не будем смеяться над этим словечком — писатель (вспомнился Шапкус и собрание — стало обидно, но всего лишь на миг); он еще раз глянул на окно, за которым колыхалась жидкая светло-желтая занавеска и темнела пышная прическа машинистки (вьющиеся волосы изящно ниспадали на плечи), — на окно, за которым его ожидала иная, прежде не изведанная жизнь, потом на черное стекло вывески РАДИОСТУДИЯ, вздохнул, проговорил «Alea jacta est»[19] — и открыл дверь.

И верно — дверь хлопнула; это было как судьба, которая вынуждает покинуть один берег и отправиться на другой — несмотря на то, что в данный миг ничего подобного в мыслях и не было; Рубикон был перейден, но мутные его волны достали Ауримаса и швырнули вниз со скалы, на которой некогда стоял Цезарь; скинули и закрутили в мутном потоке, унося куда-то вдаль, вниз, вглубь, туда, откуда, видимо, нет возврата; сновидение продолжалось, но не то светлое и окрыляющее душу, а совсем другое — без начала, без середины и без конца, разверстое, словно черная бездна, куда падаешь без стона и без крика, но неудержимо, стремительно, в черную зияющую пустоту, которая грозно и неповторимо простирается вокруг нас; в этом сне быль мешалась с грезой, радость со слезами, правда с ложью и даже жизнь со смертью; яркая вспышка сознания — да ведь он помнит, помнит! — гасла от черного вскрика небытия; все здесь было переплетено, перепутано и свито в один плотный клубок, скаталось в ком закономерностей и случайностей, который и его подмял под себя и помчал с быстротой молнии вниз с горы; в самом центре кома оказался он, Ауримас.