Тойота-Креста

– А евонный, короче, кент нехило сдал трёпа косорылым. А у него…

– Его тамошний друг выгодно продал китайцам партию трепанга…

– А у него в огороде стоят “зубатка” и “хомяк”. И он говорит, что если тот их заберет, то отдаст ему по цене “сиэрвухи” нолёвого

“хорька”. Плюс колесья за косарь бакарей.

– У него стоят две старые машины: “Корона” восемьдесят девятого года с зубастой решеткой и микроавтобус “Ниссан-Хоми”. Если тот их покупает, то он ему продает по цене “Хонды” новый паркетник

“Тойота-Харриер”. Вместе с комплектом колес за тысячу долларов.

– Жень, все, достаточно. По-моему, ты пьян.

– И что дальше?

– А дальше у него зёма в Техасе на “рысаке”. Он на моряке привез

“яйцо”, разборную “гайку” и “сайру”.

– В общем, у него друг на станции Тихоокеанская, работает на “эрэсе”

– рыболовном сейнере. На большом пароходе он привез “яйцо” – микроавтобус “Тойота-Эстима” с круглой крышей, минивэн

“Тойота-Гайя”, растаможенный по запчастям, и “Тойоту-Соарер”.

Серьезный спортивный автомобиль.

– Я тебя ненавижу!

– А третий кент евонный только что колотит “целку” и хочет ее впарить ему вместе с “надюхой”. А себе взять суперового “чифиря” и

“кубик” для телки.

– В общем, еще один знакомый разбивает купе “Тойота-Целика” и хочет продать ее вместе с минивэном “Тойота-Надя”, а себе купить седан бизнес-класса “Ниссан-Цефиро” с супер-салоном и городской автомобильчик “Ниссан-Кубе” для любимой девушки.

– Я не слушаю!

– Короче, у него вилы: брать “надьку” с битой “целкой” или разборную

“гайку” с целой “сайрой”.

– И что тогда?

– И тогда он посылает все на хрен, берет “вэдовую” “воровайку”, грузит в нее “хорька” с “хомяком” и прет на Хабару.

– А “яйцо”?

– “Яйцо” бьет во Владике. О пожарный “Урал”. Все. Приехали.

– Сколько с нас?

– Сто двадцать.

– Вы знаете, это много, – вдруг сказала Маша. Глаза ее были широко открыты. Губы напружинены, и слова вылетали сжатыми и твердыми комочками.

– Как много?

– Так, много. Это стоит сто рублей, – отчетливо и медленно сказала

Маша.

– Да ладно тебе, Маш.

– Нет, не ладно. Это стоит сто рублей! – отчеканила Маша.

– Дамочка, извините, но вы неправы!

– Так, зема, держи… Давай, все, пока.

– Сколько ты ему дал?

– Маш, ну из-за двадцати рублей!

– Надо купить сока… Вот меня и возмутило, что он из-за двадцати рублей уперся! У меня такая работа, что я все время с людьми, и я люблю справедливость. Я знаю, что такое труд и что такое деньги. С меня самой очень строго спрашивают, и я привыкла выполнять свою работу на “отлично”. А когда прихожу в магазин или тем более в ресторан отдохнуть от своей работы, то требую от других того же отношения… И когда какой-то таксист из Красноярска…

– Не понял.

– Что ты не понял?

– Что значит “какой-то таксист из Красноярска”? Он такой же, как я.

Я тоже таксист… только из Енисейска.

– Ты не таксист!

– Так, а кто я?

– Я не знаю, кто ты… Я знаю, что, когда твой брат уперся из-за двух литров бензина, он был герой и подвижник. А я плохая. Я собачусь.

– Я так не говорил.

– Ты так думаешь. Здесь закрыто. Давай на твоей машине доедем…

Только я сама, ты выпил.

Вся, как тетива, лицо жестокое, волевое, глаза стальные. Ступает быстро и решительно, мелькают острые носы туфель, брюки трепещут черными флагами. Говорит, как режет, крепкие губы шевелятся, дрожат

– не остановишь поцелуем, угол рта срабатывает некрасивой оттяжечкой.

16

Еще гудела водка в голове и душа ходила из берега в берег, но уже завязывался над стихающей волной стылый туманчик, и Женя не понимал, что происходит с его любовью и почему она позволяет обиде так себя остужать. И почему у этой обиды такие же стальные глаза, как у Маши, и она так неумолимо переходит в какое-то подножие, даже в стену, высокую и незыблемую, как представления об основах жизни, в высокогорный узел, откуда расходятся все остальные хребты. А они замаячили, будто стояли все это время поодаль и наблюдали, что будет, и наконец вступились. Чувствовались студеные выси этого тыла, и хотелось, чтоб они были общими для всех, а выходило, что у кого-то они свои и нужно к ним пригибаться, а горы видят. Тогда все меняется, потому что остальные – и его братья, и главное, Григорий

Григорьвич, давно стоят в защите его высокогорья.

И померкла красота, и ласковые ее губы стали лишь назойливыми ломтиками щекочущей плоти. И все крепче восставала его главная жизнь, и, дождавшись своего часа, мешался снег с лимонным омывателем, и бешено ходили дворники и протирали замутившийся мир, и чем больше убывало правды от Маши, тем больше его перетекало к

Григорию Григорьевичу, к Михалычу, к Андрюхе.

У Маши зазвонил телефон. Она остановила машину, пошла по улице, склоняясь к трубке, стройная, решительная, резкая. Долго говорила.

Вернулась, и он услышал последние слова:

– …бы тебя погрузили в “воровайку”! Ублюдок!

Села, обратила к нему свое пылающее лицо, горящие глаза.

– Не выношу… Все, я разменяю квартиру! И лучше в Красноярске куплю, чем…

– Погоди. Давай…

– Стой, – замерла Маша. – Как это – погоди?