Высокий худощавый бездомный шел в сторону Хирокодзи и тащил за собой двухколесный прицеп к велосипеду. В прицепе – шесть полупрозрачных девяностолитровых мусорных пакетов, доверху набитых алюминиевыми банками, это где-то на три тысячи шестьсот иен, поскольку за каждый можно выручить по шесть сотен.
Его длинные волосы с проседью были стянуты резинкой сзади, он был одет в желто-зеленую футболку и серые брюки – впрочем, вещи настолько застираны, что цвета их были почти неразличимыми, и в глаза бросались лишь новехонькие черные носки.
У пруда Синобадзу находится стоянка такси. Десять машин выстроились в ряд одна за другой. А уже в пяти-шести метрах от последнего такси растянут синий брезент, на котором были разложены около четырех-пяти сотен алюминиевых банок.
К забору, отделявшему проезжую часть от тротуара, были привязаны примерно двадцать пластиковых пакетов из круглосуточного магазина, в каждом – разная бытовая утварь. Рядом кто-то прицепил вымокший зонт и поставил бамбуковую метелку. Тележка, заполненная одеялами, одеждой, посудой и другими вещами, была накрыта куском синего брезента, а к ее ручке прищепкой был прикреплен пакет с веревками, рабочими перчатками и хлебом.
Сидевший у забора бездомный вытянул ноги между рядами банок и лениво наблюдал за снующими туда-сюда перед ним машинами, но вскоре задремал, уронив голову на грудь.
Я никогда не бывал в этом уголке в то время, когда жил в Уэно.
В парке появились две новые таблички.
Да уж, если палатки бездомных попадутся на глаза иностранным членам комиссий из ЮНЕСКО и Олимпийского комитета, боюсь, удовлетворительных оценок можно не ждать.
Синобадзу связан с Бакланьим прудом, расположенным на территории зоопарка Уэно, но блочная стена с воротами Бэнтэн, через которые выходят из зоопарка, сверху опутана колючей проволокой.
Иногда слышно, как кричат птицы со стороны зоопарка. Стоит только одной из них заголосить, как остальные, словно не в силах удержаться, вторят ей на все лады.
Раздается всплеск. Я вглядываюсь в пруд – черепахи и карпы высовываются на поверхность, так что невозможно понять, кто из них взбаламутил воду.
На пруду плавает стайка уток, белые вперемешку с коричневыми. Одни проносятся между цветами лотоса, будто прошивая поверхность воды, другие спят, зарывшись клювом в перья на спине, третьи ныряют, полностью погружая верхнюю половину тела под воду, четвертые размахивают крыльями, поднимая вокруг себя фонтан брызг. Сначала я принял белых птиц за уток, но потом, приглядевшись, заметил их желтые крючкообразные клювы. Чайки, похоже… Интересно, откуда они здесь? Наверное, с пирса Харуми прилетели…
Под ивой, свесившей свои ветки прямо к воде, болтают, положив локти на ограду, две женщины лет шестидесяти.
– А воробьев почему-то меньше стало, тебе не кажется?
– Их теперь специально отлавливают.
– Да ладно! Правда?
Это, без сомнения, те самые женщины, что на выставке «Розы Редуте» говорили о Такэо. У обеих были черные кожаные сумки через плечо, короткие каштановые волосы с химической завивкой, одеты обе в слаксы и блузку – у одной низ черный, верх белый, у другой, наоборот, верх черный, а низ бежевый. Они были похожи как две капли воды и по телосложению, и по стилю одежды – наверное, сестры или кузины.
Под ногами у них ворковал, раздувая зоб, голубь-самец, кругами бегавший по земле и преграждавший путь самкам. Женщины, однако, устремили взор на противоположный берег.
– Я слышала, что в каких-то заведениях стали подавать жареное мясо воробьев.
– Гляди, это же они! Воробьи вернулись!
Стайка воробьев спикировала сверху, бросаясь врассыпную и уже в кронах деревьев разделяясь на две группки: одна устроилась в ветвях ивы, другая – на плакучей вишне.
– Ой, один, кажется, нагадил на меня сверху! Идем скорее отсюда, все равно дождь уже начинается.
Как только загорелся зеленый свет, они перешли дорогу и принялись подниматься по склону, минуя торговый автомат, где старуха купила аминокислотный напиток.
Коротко стриженный молодой человек в белой майке, черном трико и ярко-красных кроссовках пробежал вниз по склону.