Токсичный роман

Виола влюблена в графа Орсино, но не может сказать ему об этом, потому что притворяется мальчиком. Она, по сути, его слуга, а граф Орсино точно гетеросексуален, то есть шансы, что он влюбится в нее, практически равны нулю. Виола не может рассказать Орсино, кто она, потому что быть одинокой женщиной в мире, где это не норма, может быть опасно. Сцена за сценой я наблюдаю, как Виола напрасно силится скрыть свои чувства, когда ей приходится помогать графу ухаживать за Оливией – женщиной, которую он думает, что любит, а она влюбилась в Виолу (Оливия думает, что Виола – парень по имени Цезарио; это все очень сложно – путаница с личностями, несчастные влюбленные, в общем, весь набор).

Гидеон наклоняется ко мне, его губы у самого моего уха, его горячее дыхание скользит по шее.

– Хоть мы и знаем финал, я все думаю: «О боже! А если они не сойдутся…» Это меня убивает, – говорит он.

«И меня», – думаю я. Но я знаю, что он говорит только о пьесе. Я немного поворачиваю голову, и наши губы так близко…

– И меня.

Наши глаза встречаются, и мягкая темнота придает мне храбрости. Я не отворачиваюсь. Должна бы, потому что это неправильно, но в его глазах я вижу искру, напряжение, которого раньше не было, до того, как я села на автобус до Орегона на место рядом с ним, планируя кругосветное путешествие.

– Орешек этот мне не по зубам, – говорит Виола на сцене, – лишь ты, о время, тут поможешь нам!

Глава 29

Гидеон рассказывает мне о боге.

И Бьорк.

Последние несколько недель он вовлек меня в безумную музыку и поэзию, которые он обожает, приносит мне книги и дает плей-листы на несколько дней. Я пишу ему длинные письма, а он пишет мне в ответ. Оказывается, нам обоим нравится писать старомодные письма – рукой на бумаге вместо безликих имейлов. Мне нравится касаться разлинованной бумаги из блокнота, зная, что и он ее касался. Мне нравится проводить пальцем по вмятинам, оставленным его ручкой на бумаге.

Я забыла, как это весело – иметь друга-парня. Мне нравится видеть мир его глазами: для Гидеона вселенная – прекрасный беспорядок. Он интересуется серьезными вещами: большими вопросами вроде «Почему мы здесь?» и «Что нам делать с этой жизнью»? Я понимаю, что внезапно тоже хочу знать ответы на эти вопросы. Мне нравится то, что Гидеон пробуждает во мне. В его мире нет осуждения, никаких правил, которые мешают тебе быть самим собой. Он чертов Йода, вот кто он. Из-за него я жажду будущего, всех тех вещей, о которых я мечтала.

Мы с Гидеоном просто друзья. Клянусь.

Только вот…

Перед сном я думаю не о тебе – я думаю о нем.

Вот в чем проблема.

– Ты теперь вроде как мой гуру, – говорю я, возвращая сборник поэзии Руми, который он мне давал почитать.

Гидеон смеется, опуская потрепанную книгу в свою сумку на ремне – интересно, как много раз он ее читал. – Ну, теперь мне надо обзавестись одеждой гуру.

– Не, – говорю я и слегка тяну его за футболку, потому что это повод прикоснуться к нему, – эта идеально подходит.

Его глаза встречаются с моими, и мы делаем то, что недавно начали делать, – смотрим, смотрим, смотрим, пока я не отворачиваюсь, взволнованная, испуганная и такая полная жизни, что едва могу справиться с этим.

Сегодня на нем футболка, на которой экран старой игры «Тетрис», где нужно сложить все кирпичики вместе внизу экрана, а они падают все быстрее и быстрее. Моя дружба с Гидеоном похожа на эту игру: как те кирпичики в «Тетрисе», мы пытаемся подойти друг к другу как можно быстрее. Скорее, прежде чем ты о нас узнаешь, и игра закончится.

«Ты радость, – говорит Руми о боге, – мы – разные виды смеха».

«Тебе подарят любовь, – поет Бьорк, сладко и невинно, – тебе просто нужно ей довериться».

Не знаю, как бы ты назвал то, что Гидеон дает мне каждый день, но это делает меня счастливой.

Пока я не подумаю о тебе и мне не станет плохо, потому что я худшая девушка в мире. У меня ушли недели на то, чтобы в этом признаться самой себе, но эмоционально я тебе изменяю.

– Так они тебе понравились? – спрашивает он. – Стихотворения?

– Очень, – говорю я. Ну вот. Снова все с начала. Я забываю о тебе. – Руми такой… счастливый.

– Правда?

Гидеона и его родителей ты бы назвал духовными, но не религиозными. Я не была у него дома, но могу представить курящиеся фимиамы возле статуи Будды, сидящего у стены, на которой висит крест. На полу, скорее всего, коврик для йоги, и, не знаю, индийские песни играют на фоне.

– Мне нравится, что он никого не дискриминирует, – говорю я. – То есть такое впечатление, что у его бога нет правил, ограничений и всего такого. Ты можешь быть мусульманином, как он, или христианином, как Нат, или никем определенным, как мы с тобой… Вроде того. Это хорошо.

Мы идем в угол класса театрального кружка, это стало нашей привычкой в последнее время. Немного подальше от всех остальных, но у всех на глазах.

– Да, типа приходите каждый, приходите все, – говорит он, присаживаясь и копаясь в коричневом бумажном пакете для обеда. – Мне правда нравится эта идея всемирного спасения. То есть он не использует такие слова, но создается впечатление, что все попадут на небеса.