Толедские виллы

Первая принадлежала дону Мельчору; она была покрыта лавровыми деревьями, средь коих возвышалась скала, выложенная зеленым дерном и усеянная яркими цветами, а на ее вершине Аполлон, председательствуя в хоре поэтов нашего времени (их имена умалчиваю), восседал на троне или, вернее, на кафедре, и над его головой тянулась лента с такими громадными буквами, что с самых дальних мест можно было прочитать надпись:

«Парнас критической поэзии»[48].

Убранство сих новых педантов было необычным — венки неблагодарной нимфы[49] украшали у них не голову, как заведено, а опоясывали живот. Возможно, то был намек на прозвище «чревовещатели», данное поэтам этого толка за их маловразумительные творения. И хоть одеты они были нарядно, в их платье все было вопреки обычаю — кафтаны застегивались на спине, подвязки для чулок служили воротниками и манжетами, а воротники и манжеты — подвязками, рукава были надеты на ноги, а штанины на руки — в точности как водится в их стихах. Ибо они полагают высшим изяществом в поэзии передвигать слова взад-вперед, втискивая глаголы меж прилагательными и существительными — есть и у Аполлона свои педанты! Вот и здесь они сочли себя вправе отнестись к своей одежде критически: переместить все, что можно, спереди назад и сзаду наперед. Даже лодка им уподобилась: она плыла наоборот — кормой вперед, носом назад, что вызвало бурное веселье зрителей, уловивших смысл сатирического судна. Академики, казалось, страстно спорили, толкуя один другому свои творения, — шум и смятение царили в их лодке; об этом возвещала пергаментная лента, окружавшая Парнас, где выросла столь диковинная плесень, и было на ней написано:

То ли мы на галисийском говорим наречьи[50]

,То ли вовсе мы слова забыли человечьи.

Свой девиз судьям подал сам дон Мельчор — заклятый враг всего, что противоречит ясности и простоте, необходимым в подражании природе. Судьи прочитали следующее:

Господь, помилуй этих чудаков,
Чей разговор так дико бестолков.

Далее следовала лодка дона Хусепе — на ней был полуразрушенный храм и придавленные камнями филистимляне, кто раненый, кто мертвый. Посредине прикованный к колоннам Самсон, богатырь с длинными, окровавленными волосами, стоя на одном колене, поддерживал головой и плечами падающие своды и со страшным напряжением силился приподняться со всей этой громадой. На одной из ступеней храма значилось:

«Лучше умереть, убивая, чем жить, умирая».

Такой же девиз дон Хусепе вручил судьям, и смысл его был тот, что в храме Амура человека терзают демоны ревности — филистимляне, испытывающие его терпение.

Затем приблизилась ладья дона Мигеля, остроумца и шутника, охотника поиздеваться над любовными страданиями. Свои чувства он выразил тем, что представил на лодке тюремный замок, где томились влюбленные в наручниках, ошейниках, цепях и ножных кандалах, а над ними стоял воинственный внук пены морской[51], одетый турком, с крыльями, луком, стрелами, и сурово грозил находившемуся вне тюрьмы вооруженному юноше, который отражал его стрелы круглым стальным щитом с надписью:

«Достойное занятие».

Герб юноши состоял из черных фиг, а одну, пребольшую, сделанную из агата, он держал в руке и, показывая ее главному божку, говорил:

Тебе и всем твоим пленникам —
Шиш!
И мне — если ты меня покоришь.

Дон Алонсо приплыл в ладье, похожей на португальскую каравеллу, с музыкантами и танцорами той страны — все они ловко прыгали и кружились. На плечах у самого проворного сидел первенец Венеры в португальском плаще и шляпе, с крылышками и с луком, а вокруг него, забавно гримасничая и приветствуя его радостными кликами, отплясывали лузитанские танцоры[52]. Подали они судьям следующие стихи:

Португальского происхожденья
Ты, малыш, а потому любить —
Значит просто португальцем быть,
Истым португальцам от рожденья.

Тирсо, скромный пастух с берегов Мансанареса, встретивший в щедром и радушном Толедо лучший прием, чем на родине, которую поработила зависть к иноземному, появился на небольшой, но затейливо украшенной лодке — в ней был прелестный сад, не хуже гиблейских[53], посреди сада высилась огромная пальма, и на самой ее верхушке — лавровый венок. На пальму взбирался пастух в белой овчине — знаке его ремесла — с несколькими пурпурными полосками на груди; он помогал себе двумя крылами, на одном из коих значилось:

«Талант»

а на другом:

«Усердие».