Толкин и его легендариум

Толкин тем самым помог ввести в норму неантропоцентричные — не сосредоточенные на человеке — нарративы. Ранее за эту тему уже брались литераторы, начиная с Анны Сьюэлл («Черный Красавчик», 1877) и Джорджа Оруэлла («Скотный двор», 1945), можно упомянуть даже Франца Кафку («Превращение», 1915). Однако «Властелин колец» довольно сильно отличается от перечисленных произведений. Это не детская книга, не политическая аллегория и не гротескная экспрессионистская новелла, но ее текст тем не менее изобилует неантропоцентричными способностями поразительного диапазона и сложности; и Толкин, двигаясь по замысловатому лабиринту своего легендариума, упоминает «инаковость» буквально на каждой странице.

Альтернативные точки зрения не ограничиваются разными видами: эльфами, гномами, хоббитами и так далее. В книге есть раздумья лисы, полет гигантских орлов, говорящие пауки и злобные «паукообразные» твари, деревья и бегущая вода, а также такие объекты, как Кольцо Всевластья и палантиры. Арагорн прямо говорит, что Черные Всадники живут в мире другого чувственного восприятия: «Сами они не видят мир света, как мы, но каждый предмет отбрасывает в их сознании тень, которую уничтожает лишь полуденное солнце», «во тьме они прозревают множество знаков и форм, которые скрыты от нас», «в любое время чуют кровь живых существ» и ощущают их присутствие. У них есть «и другие чувства, помимо обоняния и зрения», а видеть за назгулов могут их крылатые скакуны.

Читая Толкина, никогда нельзя забывать, что нам упорно преподносят нечеловеческие перспективы. Мало кто осознаёт, но популярность книг отчасти связана с этой игрой, шутливостью и разрешением стать Другим[120]. Для Патрика Карри и некоторых других критиков Средиземье становится «возвращением волшебства» в мир современности, возрождением ценностей общины, природы и духовности, «того измерения жизни, которое не поддается количественной оценке, контролю и эксплуатации» и которое при этом находится под угрозой. «Властелин колец», по его словам, «изобретательно воссоединяет своего непредвзятого читателя с миром, где все еще есть чары, а природа — включая человечество, но далеко не только его — по-прежнему таинственна, разумна, неисчерпаема, одухотворена».

Наделенный чувствами мир, где люди и человеческое будущее лишь один из элементов, рад сосредоточиться на нечеловеческом. На подобные мысли наводит философ Зигмунт Бауман — он полагает, что такой постмодерн «возвращает то, что модерн самонадеянно забрал: искусные чары, которые были развеяны, и волшебство, которое мир в своем современном тщеславии отовсюду пытается стереть». «Возвращение чар» — ключ к пониманию причин толкиновского увлечения сказками, а в сочетании со множеством примеров нечеловеческой и объектоцентричной перспективы его произведение может стать освежающе позитивным взглядом на текущие кризисы.

Схожим образом в исследовании «Песня Земли», посвященном окружающей среде, академик Джонатан Бейт утверждает: «Нельзя обойтись без мысленных и языковых экспериментов, представляя возвращение к природе, реинтеграцию человека и Других. Мечта о глубинной экологии никогда не будет воплощена на земле, но наше выживание как вида может зависеть от способности лелеять эту мечту в нашем воображении». В конце концов, благодаря гибкости мысли можно найти куда более позитивное определение Человека и заняться неотложными проблемами, стоящими перед нами.

Вот поэтому я возвращаюсь к двусмысленности, которую прослеживал на протяжении всей книги. Историк Майкл Сейлер отмечает, что «Властелин колец» — «роскошное фэнтези, но при этом <…> строго рациональное». Хотел бы возразить: «Властелин колец» может производить впечатление рационального фэнтези, но в действительности это сдерживаемый хаос, и как раз поэтому книга так манит, пусть и не всегда явно.

Клайв Льюис был ближе к истине, когда в своем обзоре назвал «Властелина колец» «освежающей серединой между иллюзиями и их отсутствием», но даже такая оценка слишком очевидна. В одном из писем Толкин ответил тем, кто спрашивал его, о чем «Властелин колец» в целом: «Он ни о чем ином, кроме самого себя». Вышло так, что толкиновская теория «малого творения», согласно которой писатель должен стремиться создать Вторичный мир, повлекла за собой не возникновение связного воображаемого мира, а появление небрежных, непоследовательных, зыбких областей — переменчивых и сбивающих с толку, как реальный мир. Говоря словами поэта и критика Кольриджа, сказанными им о Шекспире, у Толкина «несметное множество умов». Истина, опыт, творческое воображение и ценности в грешном мире сломлены, фрагментарны, ускользают.