Толкин и его легендариум

Что касается жалости, она пронизывает весь роман. Если бы Бильбо не пожалел Голлума, «антипоиск» провалился бы еще на берегах Андуина, поэтому Фродо учится жалеть Голлума, а потом жалеет и Сарумана-Шарки у порога Бэг-Энда даже после того, как тот попытался зарезать хоббита: «Нет, Сэм! <…> Даже и теперь не убивай его. <…> Некогда он был велик и благороден. <…> Он пал, и не в наших силах ему помочь. Но я пощажу его в надежде, что он еще может исцелиться». Здесь Фродо больше всего подобен Иисусу, но Саруман чувствует отвращение: «Ты мудр и жесток. Ты отравил мне радость мщения, и по твоей милости я уйду отсюда с тяжелым сердцем»[65]. Жалость как борьба с искушением — неотъемлемый аспект свободной воли и добродетели. Это волевой акт, который не стремится к господству, а, скорее, уступает перед другой, более слабой волей, потерпевшей неудачу. Он милосерден и поэтому подчеркивает свободу и превосходство доброй воли — в буквальном смысле.

◆

«Властелин колец» возник во время мирового конфликта, в более чем трудных, даже отчаянных обстоятельствах. Он был написан несмотря на массу других дел — автор неоднократно откладывал работу над романом. На его создание ушло более десяти лет, и еще пять он добирался до типографии. Это триумф писательской воли и выносливости, титанический эксперимент в области художественной литературы, истории и мифологии. Роман невероятно насыщен, в нем есть все — от древней философии до сказок про животных, от паратекстов до вымышленных языков. Он породил целую культуру и многомиллиардную индустрию, но, прежде чем обратиться к этим темам, я коротко расскажу о том, как Толкин «открывал» сюжет, и проведу параллели между хроникой, изложенной в начале этой главы, и историей в самом повествовании. Глубокие и разнообразные двусмысленности и волнующие тупики, о которых шла речь выше, отчасти возникли из-за того, что сочинение романа не было ограничено какими-либо рамками: автор снова и снова брался за него, многократно пересматривал и переписывал сотни страниц, что-то отвергал. Плана как такового не существовало, была просто потребность разобраться в Кольце Всевластья — и, как я постараюсь доказать в следующей главе, история создания «Властелина колец» воспроизводится в самой книге. Ее художественность заключается отчасти в художественном подходе к сочинению. «Властелин колец», таким образом, становится размышлением о своем появлении на свет: это прекрасный пример текста, который больше, чем что-либо другое, является инсценировкой собственного зарождения.

Четыре. Колебания добра

Зимою, в долгий вечер, ты подсядь

У очага к почтенным старым людям
И попроси — они тебе расскажут
О бедствиях времен давно минувших[66].

Уильям Шекспир. Ричард II (ок. 1595)

У Толкина изначально не было четкого представления о сюжетах, героях, развитии, смысле и значимости романа, все это формировалось во время работы над «Властелином колец». В этом долгом и трудном процессе у него было всего два ориентира: истории из легендариума, которые задавали предполагаемому сиквелу «Хоббита» некий общий фон и атмосферу, а также друзья по клубу «Инклингов», которым он читал книгу по мере написания.

Постепенно круг доверенных лиц сузился: в их число вошли Клайв Льюис и Чарльз Уильямс, а также Кристофер, младший сын Толкина[67]. Но самым верным союзником и самым яростным критиком был он сам. «Никто и никогда не влиял на Толкина, — писал Льюис о великом друге. — С тем же успехом можно попробовать повлиять на Брандашмыга. Мы слушали его произведение, но воздействовать могли только поощрением. У него всего две реакции на критику: начать все сначала или вообще ее не заметить».

Брандашмыг — это существо из «Бармаглота» и «Охоты на Снарка» (1876), стихов Льюиса Кэрролла в жанре нонсенса. «Оксфордский словарь английского языка» элегантно определяет его как нечто «стремительное, яростное, дымящее, сказочное, с опасными склонностями, неподкупное и слишком быстрое, чтобы от него убежать». Сравнение Льюиса свидетельствует о своенравности и независимости творческого дара Толкина, о случайных приливах энергии и порывистости в работе. Однако на самом деле Льюис оказался очень полезен: он стал «повитухой» романа, подтолкнув Толкина завершить нарратив, а не углубляться в множащиеся архивы «Квенты Сильмариллион». Уолтер Хупер, секретарь, а затем редактор Льюиса, вспоминал, как Толкин говорил ему: «Вы же знаете Джека [то есть Льюиса]. Ему непременно нужна история. Эту историю — „Властелина колец“ — я написал, чтобы он успокоился!»