Только б жила Россия

Русские рванулись вперед, сквозь удушливую, плотной завесой, гарь… Шведская линия, отступив на десяток саженей, юрко двигала шомполами, готовила залп. И он полоснул — скорый, злой, опустошительный. Солдаты и драгуны стали, не добежав, оторопело стиснув ружья, крепко-накрепко запечатанные багинетами.

— Рейтары! — взвился чей-то голос, и обескровленные солдатские капральства бросились назад, кто куда.

Митрий опомнился в руинах панского дома. Едко чадило гнилое дерево стропил, сыпало искрами на людей, потерянно столпившихся внизу. «Братцы, милые!» Вдоль стены полз подранок и, плюясь кровью, то стонал жалобно, то ругался последними словами. Курносенький драгун, Митриев сосед по шеренге, неотрывно глядел в пролом.

— Что ж такое? — бормотал он ошарашенно. — Свеи-то… пуляют и колют… враз! Ты понимаешь… враз?!

Тем временем вокруг развалин заплескался кавалерийский бой, — наперерез шведам выскочил третий питерский батальон, ударил в клинки.

— Генскин-то, наш полковой, а? — запаленно подпрыгнул курносенький. — Не чета другим заморским!

Он знал, что говорил: их капитан-саксонец запропал еще в первые минуты боя, субалтерн-пруссак сдался во время отхода, на глазах у драгун.

— Бросай разговор, готовь ружье! — одернул товарища Митрий, быстро забивая патрон. — Сколько нас? Ага, чертова дюжина! Становись к пролому, бей, да своих не зацепи… Вы, двое, с подранком в низину, кустами… Арш! — И диким голосом: — Пали!

Солдаты и драгуны безропотно повиновались: так уже было однажды, три года назад, когда умер старик водолив, и восемнадцатилетний Митька Онуфриев повел бурлацкую артель дальше.

Рубка откатилась прочь, но могла в любое мгновенье забесноваться с новой силой. Курносенький ахнул, роясь в патронной суме.

— Все, пуста-пустешенька… Надо тикать!

— Отходить! — накаленно прогудел Митька.

— Будь по-твоему…

Крадучись, они пересекли открытое место, усеянное трупами, побежали. Митрий, идя последним, споткнулся обо что-то. Никак диковинный мушкет, который враз и колет и пуляет? Он и есть. Надо прихватить, покумекать на досуге, что к чему.

Он юркнул за угол пылающего сарая, остановился снова. Перед ним, раскидав руки-ноги, лежал вахмистр Шильников.

Митрий, присев, торопливо расстегнул кафтан, приник ухом. «Живой!» Еле-еле приподнял вахмистра за плечи, волоком оттащил в заросли, оглянулся, и по спине завьюжил озноб. Кто-то, — в дыму не угадать, швед или русский, — бродил средь мертвецов, нагибался, ловко потрошил карманы.

— Стой! — Митрий навел пистолет, готовясь потратить единственную пулю. — Стой, пока цел!

Тот вскочил, потянул было руки над головой, разразился отборной бранью.

— Спятил, так-твою-наперекосяк? Своего не признал?

— Тю, Свечин! — удивленно сказал Митрий. — Из преисподней, что ли?

— Туда успеется… Я еще по земле годков тридцать — сорок попрыгаю! — отозвался Свечин.

Митриево лицо окаменело.

— Наподобь стервятника?

— Но-но, ты! — прошипел тот, хватаясь за палаш. — Не задевай, а то ведь… Пойми, дурья твоя голова! Им, дохлякам, теперь все равно, кому талеры достанутся: мне аль соседу-шведу… Лучше мне! — и прыснул, заиграл косенькими глазами. — Хошь, поделюсь? Много не дам, но-о-о…

— Погань, больше ты никто. Погань!

Остальное сохранилось в памяти беглыми, разрозненными клочками. Где-то, совсем близко, раскатилась фузейная трескотня, Свечина и след простыл… Митрий, весь в горячем поту, брел перелеском, неимоверной тяжестью гнуло вниз бесчувственное тело Шильникова. «А Свечин, гад, удрал… Ему б и тащить, если по справедливости: вахмистр-то к нему как к брату родному. А мне — в рыло, да по уху, да поперек спины! — вразрез поднималось яростное. — Лопну, а не оставлю. Назло!»

Брел, сдавалось, целую вечность, подгоняемый далекими выстрелами, пересек речушку, потом другую, — свои как провалились. Да и откуда им здесь быть? Швед определенно пропер под самую Гродню, с тем и пожаловал, чтобы запереть в кольцо!

— Эге-ге-е-ей! — позвал Митька, уже ни на что не надеясь, и притемненный лес вдруг ответил голосами. На проселочной дороге появились верховые, следом — ряды солдат. Свои, зеленокафтанные!

Вахмистра уложили в лекарскую повозку, Митрий приткнулся обок, сидел, запаленно дыша.

— Чьи? — вытолкнул сипло.

— Полк Шереметева-сына, с зимних квартир… — В голосе возницы пробилась тревога. — Только пройдем ли в город?

Митька молча покивал на подтянутый солдатский строй.

— Ребята крепкие, ты прав, да и полуполковник — хват. Авось прорвемся! — повеселел возница. — Глянь, твой-то оживает!

Вахмистр медленно открыл затуманенные глаза.

— Свечин, ты? Погодь… Онуфриев? Ты… меня… спас?! — губы дрогнули в слабой усмешке. — Никогда б не поверил… Ну-ну, не серчай… По крайности вдарь, и будем квиты!

5

Камрады съехались в Дубровне, приграничном русском городке, трое суток спустя.

Поперву говорил один Меншиков. Метался по комнате, одетый в жемчужно-серый камзол, гладко выбритый, припудренный, веющий тонкими духами, — даром что проскакал перед тем пятьдесят английских миль! — выпаливал гневное: