Только б жила Россия

Князь-кесарь долго шевелил губами, вникая в торопливую петровскую цидулу.

— Рандеву в Борисове, послезавтра.

— Это сколько же дотулева? — подал голос Лев Кириллович Нарышкин, увязавшийся с деловыми людьми.

— Верст около двухсот.

— Господи! — всплеснул руками государев дядя.

Умотанные, в прострелах, ближние бояре ударились к Могилеву. И опять, куда ни глянь, рекруты, рекруты, рекруты, опять колготня в поте лица, невзирая на крепкий мороз, лающая речь: «Марширен! Айн — зено, цвай — золома!» — и опять с уст не сходила вторая линия.

— Дневки не будет, — отрубил Ромодановский. — Гони напропалую, Тимоха!

В борисовскую ратушу вошли полумертвые. Столпились посреди залы, тупо глядели на жаркий каминный костер. Вокруг них суетились хозяева города — подстароста и бургомистр, справляясь о здравии, что-то с неизменной ухмылкой говорил Дедушка, оставленный при царевиче, — убей, не доходило. Когда обрели память и слух — поняли: Петра Алексеевича нет, унесся верхами в Могилев, дабы подстрекнуть легкую артиллерию.

— Где ж мы разминулись-то? — простонал князь-папа Зотов, морщась от ломоты в суставах. — Поди, проселочной дорогой двинул, как всегда?

— Может… и нам обратно? — заикнулся командир над печатным двором Иван Алексеевич Мусин-Пушкин.

— Угу, а он сюда!

Перекусив быстренько, ближние стали располагаться на ночлег. От покоев, любезно предложенных подстаростой, отказались — вместе легче! — велели придвинуть скамьи к зеву громадной топки, улеглись под шубами, но сон, о коем были все мечты, отлетел за тридевять земель.

Не спалось. То один вскочит, то другой, то третий, — в оторопь вогнали тихие, с ядом, рассказы Кикина! Припоминалось недоделанное, сотворенное наспех, вконец упущенное… Ох-хо-хо-хо-хо-о-о-о! Коли друга особенного исхлестал в кровь, что ж прочих-то ждет?

Стрешнев, поманив Кикина в угол, хрустел пальцами, горестно сетовал на судьбу, заранее устрашенный встречей с Петром Алексеевичем. Адмиралтейцу дивно: прикатил себе из невского далека, спит-похрапывает, а каково судье Воинского разряда? Все нити к нему ведут, помощи никакой, только строгая распесочь… Вот, пожалуйста, указ — поверстать в солдаты число парней, равное двум последним наборам. Вроде бы ясно? А нерадивцы-воеводы прислали всего-навсего половину. Потом — фузеи, в срок не выделанные Олонцом и Тулой, потом — гривастые, затребованные с осьмидесяти городов, под напольную артиллерию, потом…

— А ведь он спросит, вьюноша, спросит! — панически свиристел судья.

— Непременно! Так и врежет: с воеводами ссориться не хотел, куманек, своим горбом расплачивайся! — Кикин едва сдержал смех. — А тут еще «выстрелы», будь они неладны. Ай-ай-ай!

— Мать пресвятая богородица! — вырвалось тоскливое у боярина. Осенью, после Митавы, было велено изготовить по триста «выстрелов» на солдата, впрок. Воинский разряд, промешкав немалое время, обратился в ближнюю канцелярию с запросом: откуда взять средства? Та — в свой черед — к Петру Алексеевичу. Ответ последовал немедленно: извольте исправлять сами, на то вы и министры! Судили-рядили чуть ли не до рождества, наконец определили: часть суммы отпустить из приказа Большия казны, а по расходовании оной войти с докладом о новых ассигнованиях. Дальше — больше. В самую последнюю минуту выяснилось — нет пороху. Надобно двадцать две тыщи пудов, налицо полторы…

— Теперь хоть бы по сту «выстрелов» набрать, вьюноша… — горевал Стрешнев.

— Ай-ай-ай!

Мимо в белых исподниках прошлепал Мусин-Пушкин, зачерпнул квасу, долго пил, отдуваясь.

— Ты ровно с похмелья, Иван Алексеевич. Аль книперкронова гиштория покоя не дает? — вроде бы сочувственно справился Дедушка.

— Она, треклятая…

— Знаю — строил ты обвод кремлевский, с бастионами, а свей-резидент вокруг да около разгуливал… Чем кончилось — не знаю.

Командир над печатным двором засопел. Кончилось письменной оплеухой: «Зело удивляюсь, понеже чаял, что есть ум у вас, а ныне вижу, что скота глупее!»

— Да-а, быть грому великому!

Со скамьи медленно привстал Ромодановский, повернул брыластое, страшное в отсветах пламени лицо.

— Ты… с кем говоришь? Забываешься?!

Кикин с полупоклоном скрылся за дверью и там, во тьме, дал волю приглушенному злорадному смеху. Что, монстра, припекло и тебя — всесильного, грозного, облеченного титлом «кесарского величества»? Надуто главенствовал в ближней канцелярии, заседал с прочими трижды на неделе, а толку? Меморий никаких, сентенций тоже. Так-то вот и с патронами зевнули, и Карлусов догляд оставили под боком, в разгар сугубо тайных фортификационных дел… Да-а-а, будет завтра потеха!

7

Дремота, подкравшаяся к ближним на заре, была недолгой. Тишину вдруг прорезали гулкие голоса, накатило буханье ботфортов о каменные плиты, по стенам залы метнулись лучи фонарей. Министры вскидывались, продирали глаза. Прямо над ними стоял завьюженный, в ледяных сосульках, Петр Алексеевич.

— А-а, вы здесь? Улита едет — скоро будет! — обронил, не здороваясь. — Прикройте срам… как-никак в сопредельном государстве, за границей!