Только б жила Россия

Тост шел за тостом — в честь Витворта, ван дер Гульста, Кайзерлинга, в честь князь-кесаря, генерал-адмирала, коменданта… Ответное слово держал Апраксин. Он завел было длинную витиеватую речь, но приметив сердитый государев жест, перестроился быстренько:

— Господину бомбардир-капитану — виват на вечные времена!

— Вива-а-а-ат! — пронеслось под высокими, в игривой росписи сводами.

— О вечности малость подзагнул, но — спасибо! — Петр лихо, по-матросски опрокинул анисовую в рот, заел черной коркой, снова потянулся к сулее. — А теперь воздадим должное месту, о коем все помыслы наши, без чего Россия как туловище без головы. Да, Парадиз, именно он!

Говор отхлынул волнами, в залах распростерлась тишина.

— Кому из вас, товарищи мои, мнилось лет этак десять назад, что мы с вами тут, у Балтийского моря, примемся геройствовать и плотничать, воздвигнем чудо из чудес, поистине прорубим окно в Европу? Могли ль представить себе на мгновенье, что будем иметь вокруг и фортеции, и суда, а главное — столь крепкую когорту храбрых и дерзновенных сынов русских, побывавших за границею и вернувшихся домой искушенными во многих ремеслах? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда по превратности времян они были изгнаны, перетекли в Рим и распространились на вест и норд, но к осту невежеством наших предков были приостановлены, проникли не далее Пруссии и Польши. И поляки, и немцы пребывали в такой же тьме, в какой доселе изнывает Русь, и лишь трудами властителей и просветителей своих открыли очи, усвоили себе греческие искусства, науки, образ жизни. Теперь наш черед, если только вы поддержите меня в моих предприятиях, будете следовать без оговорок и лени, привыкнете свободно распознавать добро и зло, то бишь мыслить филозофически. Требую, камрады, и прошу!

Он окинул застолье огненным взглядом.

— В самом деле, разве мы одни на свете лишены ума и рассудка? Разве в нас одних вложены сердца низкие и неспособные к образованию? (Брюс, Апраксин, Мусин-Пушкин протестующе замотали париками.) Нет, сие мнение было б хулой на создателя и крайней неблагодарностью перед матерью-природой. Пусть не обидятся гости, — и самые просвещенные народы прежде были грубы и неотесаны. Дети их поныне рождаются, умственно подобные четвероногим, и лишь воспитание со временем отличает их от стада… Ф-фу, никогда так долго не разглагольствовал! — Петр улыбнулся. — Твердо верую, что еще на нашем веку вы пристыдите прочие образованные страны и своей ученостью, своей деловитой сноровкой вознесете славу российского имени на высшую ступень. Виват!

Окруженный толпой, он не успевал чокаться — с дорогими сердцу, с позарез нужными, хоть и обуреваемыми сторонней думкой, с терпимыми поневоле.

— Родитель-то, Алексей Михайлович-то, полюбовался бы! — рыдающим голосом выкрикивал Тихон Стрешнев.

Зотов, еле держась на ногах, бубнил свое:

— Еду, бывало, и мышли играют — про вшакое. А ты вшлух, а ты впервой — бух!

— Вино в тебе играет, кир-Аникитушка! — усмехнулся Петр.

— А вот и н-н-нет… — возражал тот, вертя скрюченным пальчиком.

Перед глазами Петра снова была Марья Милославская. Конечно, доброхоты не преминули донесть о словах, раскидываемых поганой Софьиной наперсницей тут и там. С воплями, принародно сетует на кровавую войну, затеянную сумасшедшим братом, на перекрой дедовских установлений, на великие подати и разор, охвативший громадные пространства. «Один я в жестокосердии погряз, ничего не вижу и не слышу! — Петр бешено рванул ворот кафтана, посыпалась канитель. — Кто поймет? Лишь немногие пока… Знали б, какой раскаленной дорогой иду, в каких дьявольских муках. Перенапряг и себя, и людей — от генерала до простого работного, но дело-то живет; пусть со скрипом, через перепады и недоскоки, а образуется!»

И еще укололо в грудь: жмется наследничек Алексей к теткам-кривлякам, навострив ухо, впитывает их ядовитое шушуканье. Над кем измываются — и гадать не надо… Как бы не испортили парнишку! Нет, рано возвеселились, бочки заплесневелые. Ждет его Лифляндия, и немедля!

Он подсел — от греха подальше — к столу генералитета, попыхивая трубкой, заслушался спором о бастионных основах, с коими бились второй год подряд.

— По Кугорну вычерчено, в полном согласии с ним! — твердил Яков Брюс, хорошо зная пристрастие бомбардир-капитана к этому маститому фортификатору.

— Вари своей башкой, Виллимыч! — Петр слегка вскипел. — Кугорн-то на болотах строился когда-нибудь? Во-о-о! Потому и вода хлещет, что боимся отойти от ментора шаг-другой. Смотри!

Он отодвинул тарелки и бокалы, стал прямо на скатерти выводить ногтем черту за чертой. И коменданту, коротко: «Смекаешь, ты смекаешь?» Сбоку присовывался остроносый Александр Кикин.

— А тут, Петр Алексеич, я бы сотворил иначе. Так, так и так.

— Верно! Обмозгуйте вдвоем-втроем, не мешкая!

На другом конце палаты нарастал крик — пронзительный, плаксиво-злобный. Петр повел головой: у окна пьяненький наследник яростно отбивался от пригнувшегося к нему Льва Кирилловича.

— Тебе чего надоть, старый пес? Чего?