Только б жила Россия

— Головкин пишет: и дыба в рассудок не привела.

— Доколь… доколь будет продолжаться? — приглушенно крикнул Петр.

— Покуда не вобьют клин меж нами и гетманом, я так понимаю, — отозвался Ромодановский.

— Кого чернят? Мазепу, вернейшего слугу моего! Пытать без пощады, и если воровство подтвердится… — Петр до хруста сжал кулак.

Подошел седовласый, как апостол, Тихон Стрешнев, при нем два дьяка из Воинского разряда: веселье весельем, а швед не дремал, отъевшись в саксонских пределах и к весне семьсот восьмого года сызнова перейдя Неман. Затем предстали пред государевы очи командир над печатным двором Мусин-Пушкин, купцы Панкратьев и Филатов, плюгавый Рюрикович Шаховской, некогда определенный в главные шуты, князь-папа Зотов, бойкая, несмотря на преклонный возраст, мать-игуменья Ржевская и прочие пастыри всепьянейшего собора.

— Кир-Аникита, живой?

— Твоими молитвами, отче архидиакон, — прошепелявил Зотов. — Ждем-пождем, не едешь… А какое пивко выжрело в погребах Преображенских, какая анишовая… М-м-м!

— Ноне гульнем во всю ширь.

— Дай-то бог!

Петр отыскал в толпе купчин Панкратьева и Филатова, притопнул тупоносым башмаком.

— Сюда, сюда переезжайте, господа интересанты. Не то поспеете к шапошному разбору. Срок на рассусоливанье — лето! — сказал, как узлом завязал.

Он вернулся к дамам, ткнул пальцем в небо.

— Солнце-то красное — будто по заказу… Айда на берег, милые мои!

— Вплавь, что ли, уж? — всколыхнулась пышным телом боярыня Мясная.

— Случалось, Анисьюшка, и саженками реку одолевали. Теперь иные времена. Вот они, скампавеи новостроенного балтийского флота. Хошь куда понесут!

Из-за мыса выходили продолговатые, по-щучьи стремительные полугалеры. С передних палуб немо-настороженно глядели орудия, на мачтах сверху донизу — плеск многоцветных вымпелов, длинные греби вскидывались дружно, как бы скрепленные незримой осью, с силой вспарывали водную гладь.

— Сегодня в Парадиз благословенный, а завтра-послезавтра в Кроншлот, на море, повезу!

Дамы попятились в испуге. Петр отрубил:

— Кто хочет жить со мной — привыкай к стихии. Она тут во все стороны! — Он окинул взглядом притихшее семейство, нахмурился: многие, за исключеньем разве невестки и единоутробной сестры Натальи, одеты кое-как, не разберешь, летнее на них или зимнее. Вполголоса сказал Кикину: — Взять у Мясной мерки, немедля пошить бостроги и юбки на голландский манир… Ну, отправимся. Катенька, чай, заждалась!

И видел — Марья Милославская строптиво поджала вывернутые губы. «Что ты знаешь о любви, квашня? — подмывало грянуть ей в багрово-толстое лицо. — А если Катенька в сердце каждое мгновенье, если она — будто свет кромешной порой?» С трудом подавил гнев: негоже сретенье омрачать ссорой…

Наталья была спокойнее, улыбалась. Поперву-то она, помнится, не очень жаловала мариенбургскую полонянку. Но пожили вместе в Коломенском, и вдруг выяснилось — новых, чуть ли не силком сведенных товарок водой не разольешь. Что ни день летит письмецо, унизанное приветами и поклонами, следует посылочка с какой-нито галантерейной редкостью.

— Ножками, ножками, красавицы! Паровая стерлядь обещана к столу, в генерал-губернаторском доме. Перепреет, никуда не будет годна… Эй, кавалеры, что же вы? Где ваш кураж? — торопил Петр. Марья и Федосья снова надулись, видно, покоробило упоминание о Меншикове. «Коли так пойдет — кривиться вам до самого отъезда!» — с веселой, злостью подумалось Петру.

Едва устроились на скампавеях и отчалили, над зубцами островного замка всплыли тугие белые облачка, прокатился орудийный гром.

— Орешек! — подмигнул Петр. — Тот самый, что семь лет назад Нотебургом именовался!

— Экая высь! — покачала головой Прасковья Феодоровна. — Сколько ж солдатушек-то костьми легло?

— Не вспоминай… — Петр поморщился точно от зубной ломоты. — Доселе пред глазами, как живые!

2

У Ивановских порогов их встретила гулкими залпами шнява «Лизетта», идущая под генерал-адмиральским флагом.

— Твой братец голос подает! — заметил царь, адресуясь к Марфе Матвеевне, урожденной Апраксиной. Та, худенькая, болезненно-трепетная, пискнула, зарумянилась. «Овдовела, будучи за братом Феодором, пятнадцати лет. И не жила вовсе!» — шевельнулась в душе у Петра жалость.

Гости поднялись на борт, обступили новоявленного генерал-адмирала Апраксина и Романа Брюса, коменданта невских крепостей, и Петр, облегченно вздохнув, потеснил рулевых, встал к штурвалу. «Кажись, отбоярился, — мелькнуло озорное. — Теперь пусть местное начальство отдувается!»

Дамы трещали без умолку.

— Пушек-то, пушек! А парусины, а веревок!

— Да будет вам известно, государыни: с веревками дела не имеем, — улыбнулся в ответ генерал-адмирал. — Одни канаты!

— А корабль как прозывается? На Москве таких не бывало отродясь!

— Шнява первого ранга, о четырнадцати пушках, почти малый фрегат. А устроена попеченьем корабельного «баса» Петра Михайлова!

— Новенький, что ли, какой? Знаем Казенца, Ная, со Скляевым знакомы… Сей-то кто же? — лукавила сестра княгини Меншиковой, Варвара.

— Угадайте! — генерал-адмирал оглянулся на штурвального.