Только море вокруг

Незадолго до наступления сумерек Ведерников первый высказал свое предположение:

— Пожалуй к Новой Земле вышли. Жаль, быстро темнеет, о то бы по сопкам определились. Сопки-то здесь характерные, ни с каким другим местом их не спутаешь.

Лагутин, стоявший вахту, хмыкнул, но возражать не стал. Не все ли равно, куда добрались? Важно, что добрались, а определиться можно будет и завтра. Новая Земля — это очень хорошо, наши воды, а значит, не пройдет и десяти дней, как будем дома. При мысли о доме у Семена защемило сердце: дома ждет Оля, Оленька, Олюшка ненаглядная, с которой и пожил-то он после свадьбы лишь немногим больше месяца. Как хорошо, что скоро они опять будут вместе…

Оставшись на мостике после ухода Лагутина с вахты, Маркевич задумался о взаимоотношениях, сложившихся между ним и капитаном. Ведерников откровенно избегает общения с ним и со стармехом. Вот и сейчас ушел, ни слова не сказав о дальнейшем курсе корабля. Что это — демонстрация оскорбленного самолюбия или умышленное стремление поставить старпома в дурацкое положение?

— Знаешь, Алеша, что я думаю? — услышал Маркевич простуженный, скрипучий голос старшего механика, незаметно подошедшего в темноте. — Пора нам с Ведерниковым расставаться.

— Как так?

— А очень просто: пора. Или не видишь ты, что не годится он в капитаны? В мирное время — да, пожалуйста, а сейчас — нет, сейчас на судах нужны люди иного склада: смелые, решительные, без шкурнической гнильцы в душе.

— А разве в мирное время людям с такой гнильцой может быть месть на коралях?

— Не сразу Москва строилась, Алексей Александрович. Слышал такую поговорку? Дрянных человечков, этаких мелкотравчатых «лишь бы мне хорошо», у нас, к сожалению, пока еще хоть отбавляй. В мирной обстановке такого, как наш Ведерников, не сразу заметишь. Умеет лавировать, показать себя с лучшей стороны в нужный момент. Вот и держится. А война каждому экзамен устраивает: смотрите, оценивайте по заслугам. И чтобы не ошибаться нам дальше, надумал я открытое партийное собрание в Архангельске провести. И его послушаем, и о нем скажем. Все скажеи: и о тральщиках в Арктике, и о ремонте в Лайском доке, и об этом вот переходе в конвое… Все! Как решат люди, так и будет, а дальше терпеть эту гниль мне партийная совесть не позволяет. Будто и сам я пачканный хожу: все знаю, а молчу.

Он на минуту умолк. А когда снова заговорил, голос его звучал хоть и тише, но тверже:

— Таратина пригласим. Глотова. Пусть и они нас послушают: может и мы с тобой виноваты в том, что не сразу Ведерникова раскусили. С нас, Алексей, с коммунистов, в любом деле — первый спрос.

И все. Оборвал чуть не на полуслове, повернулся, ушел с мостика, даже не пожелав на прощание традиционной «счастливой» вахты. Маркевич не стал останавливать, задерживать его, понимая, что Григорию Никаноровичу необходимо побыть наедине с самим собой, со своей совестью, еще и еще раз продумать нелегкое, но единственно правильное свое решение.

* * *

Ночь прошла относительно спокойно — без тревог, без неимоверного напряжения всех последних штормовых суток. Высокие горы на недалеком теперь берегу ломали и гасили могучую силу восточного ветра, и под защитой их «Коммунар» благополучно пролежал в дрейфе до самого рассвета. Утром, наконец, удалось определиться с наибольшей точностью: шторм действительно привел пароход к берегам Новой Земли, почти ко входу в губу Безымянную, правее которой недалеко от этих мест, находится новоземельское становище Малые Кармакулы. Оставалось только одно: сразу же лечь курсом на юг и вдоль берега, под прикрытием гор, добираться до Югорского Шара, откуда до горла Белого моря рукой подать.

Так и пошли, все на юг да на юг, придерживаясь прибрежного затишка, благо и льдины не встречались на пути судна: восточный ветер успел взломать их и без следа разметать по необъятной шири штормового Баренцева моря. А миновав траверс острова Междушарского, взяли правее, взяли правее, на юго-запад, чтобы как можно скорей завершить последний переход до Колгуева, где считай, почти уже дома.

Отстояв очередную вахту, Маркевич не завтракая отправился в каюту, стянул сапоги с натруженных ног и не раздеваясь повалился на диван. Он ничего не хотел сейчас — ни есть, ни думать, ни разговаривать, а только спать, хоть ненадолго уснуть впервые за все эти бессонные штормовые дни и ночи. Казалось, стоит коснуться головой подушки, и сон немедленно навалится на него всею своей непробудной тяжестью. Но проходили минуты за минутами, а сознание не угасало, с обостренной ясностью отмечая привычный ритм работающей главной машины, чьи-то шаги за дверью в коридоре, чьи-то голоса в соседних каютах. Злясь на себя за неспособность забыться, Алексей ворочался с боку на бок, старался улечься поудобнее, и вдруг будто услышал вопрос, будто произнес его кто-то невидимый, находящийся здесь же в каюте: