Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Жизнь посольства Кеннан характеризовал как «одинокий бастион американской жизни в океане советской злой воли». Буллит был полон тогда «некоей опасной свободой – свободой человека, который, как он однажды мне признался, никогда не подчинял своей жизни интересам другого существа»[551]. Важно, что эта демоническая характеристика исходила от самого Буллита; таким он видел сам себя, и с ним соглашались другие. Вот что писал позднее сам Буллит в официальном донесении о том, как в Париже попал под бомбежку: «В течение многих лет у меня есть чувство, что я пережил настолько больше в своей жизни, чем человеку дано пережить, что мысль о смерти больше не волнует меня»[552]. Советский историк оценивает Буллита как «необычную фигуру в среде дипломатов. ‹…› Человек крайностей, довольно легко меняющий взгляды, амбициозный и подозрительный»[553]. Современная биография Буллита характеризует его как «человека тайны и парадокса»[554].

В своем московском бастионе Буллит не чувствовал себя на месте. Сталин не выполнял обещаний, а люди, которых Буллит пытался привлечь к себе, а кого-то успел полюбить, исчезали на глазах. 1 мая 1935 года Буллит писал Рузвельту: «Я не могу, конечно, ничего сделать для того, чтобы спасти хоть одного из них». Арестованный Георгий Андрейчин, уполномоченный МИДа по связям с американским посольством, передал из камеры письмо, написанное на «туалетной бумаге, в котором он умоляет меня не пытаться спасти его, иначе он наверняка будет расстрелян»[555]. Была ли в советских тюрьмах туалетная бумага? Верил ли Буллит в аутентичность этого послания? Из его письма следует, что для Андрейчина он пытался что-то сделать. Потом Буллит опишет свои действия в Москве языком, необычным для дипломата: «Я бесил русских. Я делал все, что мог, чтобы дела у них пошли плохо (I deviled Russians. I did all I could to make things unpleasant)»[556].

Бал сатаны в Спасо-хаусе

23 апреля 1935 года в Спасо-хаусе, великолепном особняке на Арбате, в котором и сейчас находится личная резиденция американского посла, состоялся прием. На нем было 500 приглашенных: как писал секретарь посольства, «все, кто имел значение в Москве, кроме Сталина»[557]. Американцы честно развлекались и пытались развлечь гостей. Тем было трудно. Большевики-интеллектуалы (тут были Бухарин, Бубнов, Радек) последние месяцы держались у власти. Высшее армейское командование (Тухачевский, Егоров, Буденный) уже стало заложником двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная элита (Мейерхольд, Таиров, Немирович-Данченко, Булгаков) в любой момент ждала беспричинной расправы – для одних быстрой, для других мучительно долгой.

В посольстве этот party, названный «Фестивалем весны», был заметным событием. Посол Буллит писал президенту Рузвельту 1 мая 1935 года:

это был чрезвычайно удачный прием, достойный и в то же время веселый… Безусловно, это был лучший прием в Москве со времени Революции. Мы достали тысячу роз в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце гостиной подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, с танцовщиками и всяческими детскими штуками (baby things) – птицами, козлятами и парой маленьких медвежат[558].

О том же вспоминал Джордж Кеннан, в то время рядовой сотрудник посольства: «это был единственный такого рода бал в Москве в эти годы. Ничего подобного никогда не повторялось»[559].

Гости собрались в полночь. Танцевали в зале с колоннами, с хоров светили разноцветные прожектора. За сеткой порхали птицы. В углах столовой были выгоны с козлятами, овцами и медвежатами. По стенам – клетки с петухами, в три часа утра петухи запели. «Стиль рюсс», – насмешливо закончила описание этого приема в своем дневнике жена Михаила Булгакова[560]. Ее внимание было обращено на костюмы. Все, кроме военных, были во фраках. Выделялись одеждой большевики: Бухарин был в старомодном сюртуке, Радек в туристском костюме, Бубнов в защитной форме. Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, «наше домашнее ГПУ», как звала его жена Бубнова, некий барон Штейгер, конечно во фраке. Дирижер был в особо длинном фраке, до пят. У Булгакова фрака не было, и он пришел в черном костюме; его жена – в «исчерна-синем» вечернем платье с бледно-розовыми цветами.